— Эй! Стальной кулак, я надеюсь, ты там не утопился? Леди Ди такого недосмотра нам не простит. Поэтому давай, закругляйся. Или через пять минут насильно вытащим, — охранник приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы просунуть внутрь руку с полотенцем. — В следующий раз сам взять не додумаешься, до кам… комнаты пойдешь мокрый и голышом, — по ту сторону двери раздался рокот смеха.
В следующий раз он, возможно, специально дождется, пока за ним придут и под дулами автоматов погонят в ком… камеру. Потому что связно думалось и вспоминалось ему только под мерный шелест воды в душевой — единственном месте, где он мог обмануться ложным чувством уединения.
Но в этот раз он все же вышел самостоятельно и… почти самостоятельно вернулся в… в камеру? Палату? Комнату? Он все никак не мог определиться, и особенно сейчас, потому что за час его отсутствия здесь все так сильно изменилось.
Рядом с кроватью вместо капельной стойки теперь стояла самая обыкновенная тумбочка, на ней… Солдат даже глаза на миг округлил, забыв скрыть овладевший им, поистине детский восторг. Часы! Он смотрел на самые настоящие часы, которые показывали самое настоящее время. Рядом с ними лежал календарь с ярко выделенной датой.
В два шага преодолев расстояние, он все потрогал, по всему провел живой рукой, чтобы почувствовать, что они твердые, реальные, не развеются дымкой и не исчезнут.
2 сентября 1945 год — сообщал календарь, но солдат не успел, как следует уложить в голове эти цифры, чтобы начать вспоминать и лихорадочно считать, потому что его внимание резко привлекло другое. Кроме тумбочки у другой стены теперь стоял еще письменный стол с аккуратно задвинутым стулом, на нем лежали аккуратной стопкой книги, поверх книг — газеты. Самая верхняя отличалась по цвету, мятая, явно старая (где-то очень-очень глубоко солдат ощутил намек на разочарование, но он не удивился: кто станет снабжать пленника достоверной информацией?) и… знакомая. Подойдя ближе, солдат безотчетно вздрогнул всем телом, потому что вот эту самую газету он помнил — над точно такой же, валяющейся на бетонном полу и распотрошенной на отдельные листы, его избивали, в перерывах между ударами выкрикивая русский заголовок и с каждым замахом тяжелого ботинка заставляя повторить: «Капитан Америка предположительно мертв!»
— Он мертв! Твой дражайший Капитан мертв! Не будет чудесного спасения, как в Аззано. Он не придет за тобой! Никто не придет! Никто не знает, что ты жив и у нас.
Солдат впился в газету голодным взглядом, продираясь сквозь русскоязычный текст как сквозь трясину, заново и заново перечитывая каждое слово в отдельности, затем сплетая из слов предложения, из предложений — цельную статью. Так он мучился до тех пор, пока не заметил, что под одной пожелтевшей от времени газетой лежала другая, такая же, но на английском, с другим заголовком, но почти аналогичной статьей, разве что написанной другими словами, с другой эмоциональной и идеологической окраской.
»…потопил самолет вместе с артефактом. Тело найдено не было».
Теперь никто не мешал ему прочитать и перечитать подробности этого жуткого события. Сегодня ему не пришлось вылавливать смысл из контекста едва ли не по букве заплывшими от ударов глазами, но боль от этого почему-то слабее не стала. В энный раз пробегая глазами по строчкам, солдат впился зубами в ребро собственной живой ладони, чтобы заглушить истерические всхлипы и рвущиеся наружу из самых глубоких потаенных глубин вопли бесконечных сожаления и горя.
Малыш Стив из Бруклина.
Символ нации, широкоплечий и сложенный, что бог греческий — Капитан Америка.
Один и тот же человек. Не кто-то там, не враг — близкий друг, последний, кто видел его, солдата, живым. Единственный, кто видел, как он падал из того поезда.
Стив.
Мертв.
«Никто не знает, что ты жив и у нас».
— Бааакиии!..
— Баки. Я Баки, — твердил и твердил солдат, как заведенный болванчик, невидящим взглядом буравя газетную статью. — Мое имя Баки.
— Рада, наконец, познакомиться, Баки, — на тысячу первом, или тысячу десятом, или миллионном разе, с которым он пытался врезать себе в подкорку собственное же имя, он получил ответ на хорошем английском. — Я знаю, что мои слова ничего не значат, но все же мне искренне жаль твоего друга. Он был… Великим человеком — избранным, и я хотела развенчать для тебя всю ту ложь, которой они тебя пичкали, — она кивнула на газету. — Ты заслужил знать правду о нем.
Он хотел спросить, откуда она знает Стива, хотел спросить, зачем она все это делает, хотел…
— Я знал правду, — в конце концов, совершенно отрешенно и словно механически проговорил солдат, все так же не отрывая покрасневших глаз от статьи. — Но позволил им отобрать ее у меня.
Тем же вечером, когда дело дошло до свежих газет, Баки узнал, что сегодня, 2 сентября 1945-го закончилась война.
— Мы… Они… Они победили?
Да, где-то там его друзья победили.
Оставшись в своей кам… комнате в одиночестве, солдат прижал к груди свежий, еще пахнущий типографской краской номер «Нью-Йорк Таймс» и долго смеялся, истерически всхлипывая на вдохах.
Они победили!
========== Часть 4 ==========
Комментарий к Часть 4
Визуализация
https://s-media-cache-ak0.pinimg.com/736x/2c/61/db/2c61dbbc02e62c01b4782c4ef6486f70.jpg.
Ссылка на страничку автора на Tumblr.
http://panizua.tumblr.com/tagged/panizua/page/2
15 октября 1945 год
В следующий раз, когда солдат проснулся в ледяном поту, сражаясь с невидимыми демонами собственных кошмаров, совершенно нелогично и беспричинно замерзший до полусмерти под толстенным одеялом, он заперся в душевой и заранее не собирался выходить оттуда самостоятельно. Поэтому все предупреждения поднятых не вовремя, оттого чертовски злых охранников он проигнорировал. Однако отпущенный ему пятиминутный срок прошел, а в закрытую дверь так никто и не вломился. Только вода по истечении пятнадцати минут внезапно стала ледяной, на что солдат едва ли обратил внимание, потому что не согрелся даже под обжигающим кипятком. Горячая, затем холодная, вода лилась и лилась, а его все колотило, и перед глазами попеременно мелькали картинки-воспоминания то бескрайнего чужого неба, с которого, не переставая, сыпал равнодушный снег, то морозных, витиеватых узоров на стекле криокамеры, что приснилась ему в кошмаре. Ноги его уже не держали, проклятое, настывшее от холода железо немилосердно тянуло к полу, и в какой-то момент он перестал сопротивляться гравитации, осел на стылый кафель и обхватил руками поджатые к телу ноги, спрятав голову в коленях.
Спустя десять минут после того, как Смирнов перекрыл горячую воду, он понял, что для объекта (черт, пора уже спросить у докторши, как его зовут!) это так себе мотивация. Спустя пятнадцать минут, сперва отборно проругавшись, затем перекрестившись, он с низко опущенной головой вошел в комнату той самой докторши.
— У нас проблемы, док.
Времени проснуться ей не дали, но после этих слов весь сон сняло как рукой.
— Баки? — осторожно войдя в душевую, она невольно поежилась от резкого контраста температур. В следующий же миг стало не до того. — Баки! О Господи! Ты что творишь? До смерти решил себя заморозить?! — вопрос изначально был риторическим. Он упрямо не реагировал ни на осторожные прикосновения, ни даже на более настойчивые шлепки-пощечины. — Очнись, солдат!
— Барнс. Сержант Джеймс Барнс. 32557241…
— Ух ты, даже так подробно?.. Хорошо. Молодец! — она вдохнула поглубже холодный влажный воздух. — Сержант Барнс! Если вы сейчас же не соберетесь с мыслями и не поможете мне вас отсюда увести, придется звать Сми… О, вот так! — получив желаемую отдачу в виде слабой пока что попытки шевелиться, она улыбнулась. — Доброе… почти утро, — от ледяного соприкосновения тел бок о бок, кожей к коже ее пробрала дрожь. Металл руки и вовсе настыл до того, что по температуре мог соперничать с монолитным куском льда.
— Барнс. С… сержант Дже… Джеймс Барнс. Три-два… пять-пять… семь…
