— По-прежнему не скажешь мне, как себя чувствуешь? — голос мягкий, вопрос свободный и открытый, словно она и вовсе не боялась наказания. — Потому что сегодня, я очень надеюсь, ты сможешь сам дойти до душевой, пока Смирнов с командой слишком заняты игрой в «Пьяницу», чтобы держать тебя на мушке.

Его голова больше не грозила расколоться, более того, он мыслил достаточно ясно, чересчур ясно, чтобы понимать разговоры и их подтексты, чтобы ассоциировать предмет разговора и вызывать, клещами вытягивать из недр памяти нужные ассоциации, которых с каждым днем становилось все больше. Теперь он четко представлял, кто такой Смирнов и кто такая «команда», помнил лица всех. Под словом «душ» он понимал необходимую и даже приятную процедуру, а не поливание ледяной водой под зверским напором из шлангов. Он даже мало-помалу, исключительно через мышечную память и интуитивное смущение снова начал вникать в смысл понятия «личное пространство», поэтому открывшаяся перспектива принять душ в одиночестве где-то глубоко внутри него отозвалась… радостью?

Он слишком глубоко погрузился в мысли, слишком увлекся прежде недоступным простором размышлений, чтобы заметить, как из живой руки исчезла игла, а к железной руке вернулась… нежелательная подвижность.

Солдат сел на кровати, осторожно свесив с края босые ноги и упираясь обеими руками в матрас, чтобы переждать головокружение и дать телу время привыкнуть к вертикальному положению, прежде чем встать.

Его все мучил вопрос, ответ на который он так страстно желал и так боялся последствий.

Он разговаривал редко, неуверенный, позволено ли, не зная, как и о чем, иногда безнадежно теряясь в языках. Он так давно не слышал и не вникал в собственный голос, что даже не был уверен, не разучился ли говорить.

— Твое… имя… — он оказался прав: у него с отвычки хриплый и грубый голос, а язык точно каменный и ворочается с трудом. — Тебя зовут Ди… Диана?

В мыслях солдат долго не мог решить, что употребить лучше: «ты» или «вы», и как построить вопрос, который сам по себе едва ли имел право на существование, так что, в конце концов, он выдал, как было, на одном дыхании.

— Да, — голос за спиной прозвучал удивленно, но не зло, и продолжил, как солдату показалось, поощрительно. — Верно, меня так зовут, — недолгая пауза. Сидя с опущенной головой, сквозь пелену волос солдат все равно смог заметить тень чужого присутствия прямо перед собой. — А как зовут тебя?

Он не смог удержать рефлекторную дрожь.

— Как твое имя?

— Назови имя!

— Имя?

— Неверно!

— 32557…

Фантомная боль внезапно пронзила виски, и он глубоко закусил нижнюю губу, чтобы сдержать вскрик. В том месте на его висках, которое до белых вспышек перед глазами горело, точно насквозь прожигаемое, его живые пальцы ощущали рубец — бесформенный, едва подживший, а из вспышек формировалось лицо мужчины в очках, угрожающе реальное, до дрожи пугающее.

Лицо что-то говорило ему, но он не слышал, а боль не прекращалась, заставляя его сильнее сжимать голову руками.

Имя.

Имя…

Его имя…

— Я не помню! — взвыл солдат, давясь мгновенно накатившим ужасом. Безумными глазами он смотрел на девушку-врача-без-очков прямо перед собой и теперь даже не мыслил отводить взгляд. Его не страшило возможное наказание, ему это было нужно, необходимо. За один только взгляд, за секундный зрительный контакт он готов был заплатить любыми пытками. — Я не помню, как меня зовут! — повторил он окончательно сорвавшимся голосом, глядя в глаза напротив и мечтая найти в них ответ.

В какой-то неуловимый момент не отравленные нейролептиками человеческие чувства взяли верх, прорвали плотину запретов и страха, хлынули наружу и накрыли его с головой, словно волна цунами, крушащая всё и всех на своем пути.

Он вцепился в единственное живое, что было рядом, вцепился, не жалея сил, обеими руками, мог бы ногами и даже, наверное, зубами.

— Пожалуйста, — заскулил он, и запретные слова на запретном английском всплыли сами собой, подходящие, готовые, ждущие своего часа. — Пожалуйста, не… не надо… — подбородок затрясся, сплошным потоком хлынувшие слезы вмиг лишили зрения, превратив все в единое размытое пятно. — Не делайте мне больно. Пожайлу… луйста! Я не помню… Ничего не… не помню! Пожалуйста…

Железные пальцы сжимались, как тиски, все сильнее и сильнее, но она не противилась и не вырывалась, зная, что это бесполезно, что железная рука, с которой он и без того обращался крайне неумело, разожмется лишь тогда и только тогда, когда он сознательно этого захочет. И прямо сейчас он вряд ли почувствует, даже если сломает ей кости. Она не сопротивлялась, она знала, что однажды его боль пробьет себе путь на свободу.

— Тише, — вместо того чтобы сопротивляться или звать на помощь охрану, она прижалась к нему теснее, шепча на родном для него английском слова утешения. Все, что он так отчаянно хотел слышать, все, в чем он нуждался, все, в чем мог нуждаться человек, которого бесконечно долгое время касались только кулаки, сапоги, плети и электрошокеры. — Шшш, я здесь, я здесь, я с тобой…

Она прекрасно знала, что не имела никакого права говорить подобное, ее коробило от каждого произнесенного слова, но что еще она могла? Ему было нужно это услышать! Ему нужен был кто-то рядом. Человек, который не ударит, человек, которого можно почувствовать физически и убедиться, что он реален. А ведь все это время он думал иначе. Он думал — видение, он думал — галлюцинация, он думал — сумасшедший.

В тот день в душ его снова повели, пока он висел мертвым грузом на чужих плечах. В тот день его будто снова накачали до овощного состояния, потому что он абсолютно не понимал, что происходит и где он находится. В тот день в его голове билась, словно умирающая птица в силках, одна лишь мысль:

Имя.

Имя…

Мое имя…

32557241

Ряд повторяющихся чисел, абсолютно бессмысленных, но навязчивых до той степени, что он готов был биться головой об стену до тех пор, пока не раскроит себе череп, лишь бы понять их значение, или же прекратить их повторение.

— Они использовали ток и накалывали тебя психотропными, чтобы заставить забыть, — услышал он в один из вечеров, и хотел было спросить, кто «они» и так ли сильно отличаются «они» от… нее, но вдруг понял, что совершенно ему все равно. Перед полной тарелкой горячей съедобной еды, которая до головокружения соблазнительно пахла и которую он был волен съесть, как его убедили, безо всяких условий самостоятельно (свободными в этот раз были обе руки) он ни о чем другом связно думать не мог. — Теперь ничего этого нет: твой организм чист, препараты вывелись, а физические повреждения, нанесенные мозгу, регенерируют. Ничто не помешает тебе постепенно все вспомнить.

Он ел слишком увлеченно, ему было слишком вкусно и он слишком давно ничего подобного не ел, чтобы хоть как-то реагировать на что-то постороннее. Но отсутствие очевидной реакции вовсе не значило, что он не слушал и не запоминал, чтобы позже все обдумать. А думать на полный желудок получалось заметно лучше.

— Я вспомнил имя. Стив. Я уверен, оно не мое, но я его помню, — он вздрогнул и поморщился, опасливо косясь на собственную металлическую руку, не вполне уверенный, что с ней делать и в какое положение пристроить, чтобы она перестала казаться адски тяжелой, неуправляемой и абсолютно лишней. — Еще я помню «Капитан Америка — враг. Наш враг. Твой враг. И он мертв, поэтому ты должен радоваться», — он процитировал на русском, не себя. Кого — не помнил. Помнил только боль от того, как остервенело вколачивали в него эти слова.

— Враг.

— Мертв.

— Он мертв!

— Он не придет за тобой!

========== Часть 3 ==========

Можно солдата забрать с войны, а как быть с войной внутри?

2 сентября 1945 год

Смирнов и команда больше не увлекались игрой в странную и непонятную уму солдата «Пьяницу», но добрый доктор отвоевала для него право посещать душ без сопровождения. Пару дней это право исправно соблюдалось, но сегодня за шумом воды солдат вдруг услышал тяжелые шаги и последовавший за ними настойчивый стук в дверь. Почти идеальная, без обрывов цепочка, которую солдату помогал выстраивать умиротворяющий шелест, порвалась и рассыпалась на отдельные звенья ровно в тот миг, когда он распахнул глаза на стук.