— Я освобожу тебе руку, солдат, — мягко произнес голос, и акцент, который почти отсутствовал на односложных фразах, снова вернулся. Не идеальный, но все же тот самый русский. — Если ты пообещаешь не драться и беречь капельницу. У тебя вены в дефиците.

Он ничего не ответил. Во-первых, потому что его учили отвечать конкретно на конкретные вопросы. Вышесказанное конкретным не являлось. Во-вторых, потому, что частично не понял, а это уже было опасно. За непонимание языка наказывали, понимание — вбивали.

Он не ответил, но его за это не ударили и пару минут спустя даже освободили руку, для четкости поставленной задачи повторив: «Не драться» и «капельница». Это солдат отчётливо уловил, связав в контексте, додумал и остальной смысл, тайно надеясь, что его промах с непониманием не заметили.

Однако, заново прокрутив в голове последние услышанное, солдат замер. «Do not fight», «IV» — это не было на русском. Это был английский. Он понял, воспринял, слова отозвались где-то внутри и странным образом успокоили. Ровно на время до момента, пока он не осознал свою грубейшую ошибку.

Английский плохо, английский — язык врагов. Но он его понял, он его помнит, и память эта болезненно зудела в неуспевающих зажить уязвимых местах побоев, в покалывающих следах ожогов на висках, куда крепили, били, связывали, чем-то обкалывали, снова били и насильно крепили… что-то.

Он вспомнил боль в изломанном теле и непроходящую слабость, вспомнил жажду и голод, вспомнил сырость и холод, пронзающий униженно обнаженное тело. Он помнил, как били, заставляя повторять на русском, и выбивали признания, помнит, как пытали и вынуждали, помнит, как обещали прекратить… А потом резали, жгли и сжигали. В огне? Или в холоде? Этого он не помнил… Помнил только, как тело в прямом смысле слова разрывало на части, а в голове все плавилось и… и исчезало, огненно жидкое, утекало, как вода, которой ему не давали. Он помнит, как пахло горелым.

Он помнит:

— Повтори!

Он помнит:

— Ответ не верен!

Он помнит:

— Не сопротивляйся!

Он помнит холод и… и непреодолимую тяжесть железной руки, которая немилосердно тянула к земле, ассиметрией перекашивая избитое ослабленное тело.

Солдат дернулся раньше, чем вспомнил приказ «Do not fight» и успел задуматься над неизбежно плачевными последствиями своих действий. Первым же движением он вырвал капельницу, разбрызгивая собственную кровь, остальные сомнительные усилия потратил на то, чтобы попытаться освободить вторую… железную руку. Он безрезультатно дергнулся несколько раз в массивных фиксаторах и даже успел обмануться ложным ощущением, будто те поддались, прежде чем услышал приказ: «Остановись!» — на русском, после чего руку знакомо пронзило разрядом, и мир вокруг опасливо качнулся, грозя сбросить его за край, в холод, боль и забвение.

Доступных, не исколотых вен больше не было, новую капельницу пришлось ставить под ключицу на правую сторону.

— Вам следует ответственнее отнестись к личной безопасности, доктор.

— Что о нем известно? Если о нем сохранились какие-то данные, генерал, мне нужны все. Всё, что возможно найти.

— Проявите терпение, мои люди работают над этим. Вы получите всё и даже чуть больше, доктор.

— Как его звали?

Как твое имя?

Имя?

Ответ неверен.

Солдат.

— Это он?.. Тот самый?

— Не смотрите на меня так, доктор. Не мы решили — судьба решила. А пока имейте в виду вот что: я даю вам полный карт-бланш. Делайте все, что хотите, изображайте, кого хотите, не скупитесь на методы и средства. Но помните: меня интересуют только результаты.

— Ученые ГИДРы. Зола достиг значительных успехов. Они не отдадут его просто так.

— Это не ваша забота. Я гарантирую вам и вашему испытуемому полную безопасность. Работайте.

— Человек, генерал. Не испытуемый. У него есть имя.

— Это все этика, доктор. Работайте. И помните, что работаете вы на результат.

========== Часть 2 ==========

20 апреля — 20 августа 1945 год

Двусторонняя запущенная пневмония, с которой его нашли на отсыревшем бетонном полу лаборатории, была лишь началом. Усиленный иммунитет быстро поборол болезнь. Но затем наступило худшее, то, с чем даже искусственно улучшенная иммунная система справляться была не обязана.

В небольшом помещении в сравнении с количеством людей было до неприличия тихо. Охранники в полной амуниции с заряженным оружием держали на прицеле человека, согнувшегося пополам и уткнувшегося лицом в большое эмалированное ведро. Время от времени напряженная тишина разбавлялась звуками мучительной рвоты.

— Подойди, — фигура в белом халате, держащаяся к человеку ближе остальных, сделала призывающий жест рукой и шагнула еще ближе, нарушая условно безопасную границу. — Помоги мне.

— Доктор, назад! — ее окликнули одновременно несколько охранников, неодобрительно ткнув автоматами в сторону цели, так, словно та, уткнувшись в злосчастное ведро, и вправду могла видеть что-то помимо него. Дальше продолжил лишь один: — Нам приказано обеспечить вашу…

— Вот и обеспечивайте, солдат, — игнорируя предупреждения, фигура в белом склонилась над пленником, осторожно коснувшись ладонью его лихорадочно влажной спины. Подошедший с другой стороны охранник напрягся в ожидании ответной реакции. — Помогите мне отвести его в уборную.

— Приказано не выпускать объект… — но наткнувшись на убийственный взгляд, каким обладали лишь женщины с немалым влиянием и едва ли ограниченной властью, молодой солдат чертыхнулся в мыслях, напряженно сжал одной рукой автомат, а вторую опасливо подставил под играющее мышцами плечо, живое, в то время как вторая рука объекта… — Чижов, помоги! — приказал он строго и сделал соответствующий жест в сторону подчиненного, но оба мужчины были остановлены все тем же убийственным взглядом.

— Отставить, солдат! Я сама справлюсь, — сноровисто подсунув правое плечо под тяжелую бионическую конечность, под шалелые взгляды солдат она только кивнула командиру, чтобы тот усмирил своих псов.

Когда охрана послушно расступилась, освобождая выход, дрожащий и едва стоящий на ногах не без сторонней помощи объект поволокли по затемненным, зловеще пустым коридорам в уборную.

— Принесите ему сменную одежду и ждите за дверью.

— Доктор…

— За дверью, солдат!

Он слышал все обрывками, достигающими его мозга словно сквозь толстенный слой ваты. Его не волновало, сколько вокруг было охраны, была ли она вообще и собиралась ли его пытать. Потому что не могло быть пытки хуже, чем его нынешнее состояние. Его тело выворачивало наизнанку изнутри, раз от раза принуждая выхаркать к чертям желудок, лишь бы полегчало. В его череп, сквозь кости напрямую в мозг раз от раза методично ввинчивался докрасна раскаленный гвоздь, и невыносимо хотелось пробить себе грудь металлической рукой, отогнуть металлизированные ребра и выдрать сердце, лишь бы набат бешенного пульса прекратил долбиться о виски. У него болело буквально все, каждый квадратный сантиметр тела, вплоть до облепивших лицо мокрых волос, все кости и мышцы выкручивало спазмами.

Его ломало, чередуя приступы рвоты и судорог с приступами озноба и горячечного жара. Его держали на агрессивных препаратах, смертельных для обычного человека, слишком долго. Без них ничуть не стало легче, без них он превратился в конченого наркомана, лишенного дозы.

Душ не принес облегчения, обнаженной кожей он остро ощущал каждую отдельную раскаленную каплю, обрушивающуюся на кафельный пол со звуком рушащегося здания. Ему хотелось кричать, молить об избавлении на всех знакомых языках, умолять о смерти, пусть он и знал наверняка, что это не имеет смысла. С трудом поддерживая вес слабого тела в неумолимо вращающемся пространстве, он сгорбился над раковиной и чистил зубы, каждый раз словно проходясь по чувствительным деснам бритвой и сплевывая кроваво-красным в водослив. Опираясь смертельно тяжелой металлической рукой на стену, он боялся опереться на раковину, что могло быть удобнее, зная точно, что сломает. А портить имущество запрещено. Чревато наказанием.