— Читай! — приказал Карпов, сунув Баки под нос исписанный разворот блокнота, по формату до боли похожего на тот, которому он несколько месяцев подряд доверял свои самые сокровенные мысли. — Четко, вслух! Читай, и так и быть, я отвечу на твой вопрос.

Нехотя, из чистой безысходности Барнс несколько раз моргнул, старательно собирая зрение в фокус. Он думал, что, быть может, это какой-то компромат, какое-то признание, в которое Баки заведомо запретил себе верить, что бы в нем ни содержалось.

На деле это оказались всего лишь несколько написанных в столбец печатными буквами слов, в двух первый из которых Барнс не уловил никакого ужасного смысла. Вообще никакого смысла, поэтому, не видя ничего преступного в том, чтобы зачитать бессмыслицу, он облизал разбитые губы и, скрежеща зубами, начал:

— Желание. Ржавый. Семнадцать. Рассвет. Печь. Девять. Добросердечный. Возвращение на родину. Один. Товарный вагон.

— Хорошо. Очень хорошо, солдат. Повторить сможешь?

— Где она? — рявкнул Баки, всеми силами пытаясь подавить в себе заведомо провальные попытки дергаться в борьбе за свободу. — Что ты с ней сделал?! Отвечай!

— Сдалась тебе эта роковая Паучиха… Ты уже по горло в ее паутине, скоро изнутри начнешь перевариваться, — все еще маяча у Барнса перед лицом, Карпов медленно, словно продумывая до миллиметра каждое движение, закрыл блокнот и также медленно поднял его вертикально, удерживая ровно на уровне глаз Баки. — Нравится, да?

У Барнса очередная гремучая смесь выдоха с ругательством застряла где-то на полпути к губам. Блокнот точно такой же: размер, нестандартный формат, цвет, рисунок — все идентично и знакомо Баки до шевелящихся на затылке волос. Это его блокнот, тот самый в малиново-красной обложке, с пятиконечной серой звездой…

Вместо злобного рычания у Баки вырвался задушенный всхлип.

— Я знал, что ты оценишь, — самодовольная ухмылка не сходила у Карпова с лица. — Предпоследнее слово, солдат. Назови.

— Иди к черту!

— Не хочешь, как хочешь. Я тебе помогу. Один. О-д-и-н. О-дин. Один — это целое число между нулем и двумя; один — значит без других, в отдельности от других, в одиночестве, — мучитель впился в свою жертву взглядом. — А ведь так хотелось домой, да, солдат? На Родину, к близким, которые рукоплескали и обливались бы слезами при виде своего живого и невредимого Баки.

Барнс взвыл теперь уже в полную силу вдоха.

— И что же остановило тебя, солдат? Честь и совесть ненаглядного Капитана, бессмертные даже теперь, когда сам он давно кормит арктических рыб? Роковая красота Черной Вдовы? Впрочем, можешь смело хранить свою тайну, я не настаиваю, потому что ты сам сделал свой выбор. Сам вернулся, я для этого не сделал ничего. Но теперь… теперь, когда ты здесь, и мы можем начать все сначала, я ни за что не откажу себе в удовольствии. Один, солдат, — слово было растянуто, раскатано на языке. — Один. Ты должен запомнить это слово на всю свою оставшуюся, на зависть долгую жизнь. Никого не будет с тобой рядом, тебе больше никогда не придется вставать перед подобным выбором, а с прошлыми разобраться я тебе помогу…

Баки кричал, он орал и вырывался, выл и захлебывался собственной желчью, когда терпеть разряды становилось невыносимо.

— Она ценный, поистине уникальный кадр. Вдове с таким богатым послужным списком сложно будет взрастить достойную замену, но…

В какой-то момент ее втащили в комнату и для облегчения узнавания поставили прямо перед Барнсом, так близко, как еще совсем недавно стоял Карпов.

Висящая безвольной сломанной куклой на чужих плечах, избитая до неузнаваемости, она даже не могла сама поднять голову, а когда ее дернули за волосы, показательно открывая лицо, Баки взревел в унисон треску электричества, пронзающего каждый его нерв.

— …Но незаменимых нет. Есть не замененные, — в следующий момент он вскинул руку, и сердце Баки остановилось. Он орал давно уже сорванным голосом, не слыша собственного крика, безуспешно рвался из оков, конвульсивно содрогаясь под непрекращающимися разрядами.

— Ты один, солдат. Отныне и навсегда.

— Ich liebe dich, — прочел он по ее изуродованным от ударов губам за секунду до того, как грянул оглушительный выстрел, но уже не смог понять, что это означало, потому что все его мысли были заняты одним-единственным словом.

Один.

Один.

Один.

Желание, ржавый, семнадцать…

— При всем уважении, товарищ генерал, мы этого сделать не сможем. Защитные системы его организма рано или поздно сведут на нет любой шрам и любые чернила. Татуировка сотрется.

— Значит вытесните в металле руки. Выжгите лазером. Нарисуйте несмываемой краской! Мне плевать, как именно вы это сделаете, но звезда должна стать частью его кода! Всякий раз она должна подтверждать программу, собирая воедино его прожаренные мозги. Солдат должен знать, кому он служит!

…рассвет, печь, девять…

— Что прикажете делать с женщиной, товарищ генерал?

…добросердечный…

— Пусть Зола проведет все тесты. А после заморозьте. Подождем, пока технологический прогресс позволит нам более тонкие способы контроля.

…возвращение на родину, ОДИН, товарный вагон.

— Доброе утро, солдат.

— Солдат?

— Soldat!

Zimnij soldat

— Мы не можем дольше ждать. Будите его.

Мир взорвался миллионами миллионов мельчайших осколков кроваво-красного цвета, перевернулся кувырками и содрогнулся в конвульсиях.

Он хотел сделать вдох, но не смог: первая же попытка отозвалась булькающим звуком откуда-то изнутри. Чьи-то проворные и сильные руки, от которых он не смог бы отбиться, даже если бы помнил, как, тут же, безальтернативно, словно сломанную куклу, перевернули его: со спины на бок, насильно прижав голову к плечу.

— Сплевывай! — приказ вторгся в расколотый, развороченный череп, а тело, хоть и не сразу, но подчинилось. — Сплевывай! Ну же!

Удар по спине между лопаток, определенно, должен был сломать ему позвоночник, если бы тот в принципе имел свойство ломаться, не восстанавливаясь.

Его выворачивало долго и мучительно, чем-то белым и вязким, но, когда перестало, дышать как будто бы и правда стало легче.

Его откинули назад на стол, и по слезящимся глазам мгновенно ударил слепящий свет, на фоне которого в бесконтрольно вращающемся гигантском калейдоскопе двоились, троились и уплывали куда-то за грань бесконечные лица. На белом свету они были непривычно контрастными, слишком темными, но общей обстановки это не меняло, и его тело все еще выламывало: то ли в бесконтрольных судорогах, то ли в бессознательных, заведомо бесполезных попытках защититься.

Перекатив голову влево, чтобы спрятаться от света, сквозь расплывающуюся перед глазами туманную дымку он краем сознания понял, что у него нет левой руки. Снова. Не отдавая своим действиям отчета, даже не помня себя, он рефлекторно дернулся, прогнувшись в спине. Сильные руки вполне ожидаемо припечатали его обратно, насильно надвинули что-то ему на лицо, испортив и без того ужасный обзор.

— Дышите, — где-то сверху снова возникло темное лицо, продиктовав его телу обязательный к исполнению приказ. — Дышите глубже. Вы в безопасности. Все хорошо.

Сделав всего один глубокий, свистящий вдох, наполнивший его легкие спасительным кислородом, он вскинул единственную оставшуюся руку, намереваясь сорвать маску, но этого сделать ему не дали. Более того, незаметным движением ему сунули что-то в ухо. Прежде, чем он это осознал, прежде чем попытался потрясти головой и избавиться от незнакомого предмета, в его раскроенной на множество отдельных кусков голове раздался до боли знакомый голос, мягко напевающий русскими словами мелодию, которая, мешаясь с потоками лекарств, вливаемых в его вены, успокаивала и усыпляла лучше, чем любая химия. Тогда. Всегда.

— Баю-баю-бай.

Ветер, ветер, улетай.

И до самого утра…

Я останусь ждать тебя.

========== Часть 13 ==========

Баки помнил Стива. Баки видел его живым, Баки едва собственноручно его не убил, а после искал о нем информацию в музее, видел его по телевизору в бесчисленных новостях, читал о нем в интернете, книгах, журналах, комиксах для детей – везде, где только мог, везде, где видел ключевые слова. Баки вспомнил Стива прежде, чем вспомнил самого себя. Стив стал его краеугольным камнем, его якорем в океане боли, полном жадных до крови акул, которые заживо его пожирали, раздирая на куски. Стив был настоящим! Стив был живым, к нему можно было прикоснуться, его можно было почувствовать физически, с ним даже, наверное, можно было поговорить.