Но Баки не стал разговаривать, даже приближаться не стал, потому что… потому что какой он к черту Баки?! А Стиву и так здорово досталось, Стив из-за него, того, кто лишь с большой натяжкой выглядел как Баки, едва не утонул в проклятой реке. У Стива друзья пострадали или даже погибли, у Стива на глазах величайшая разведывательная организация буквально развалилась на части, встряхнув всю Америку так, что стране еще долго предстоит отходить. У Стива и без «Баки» забот образовалось по горло и даже чуть выше.

Под громогласный крах того, что во всех источниках массовой информации именовалось ЩИТом, Баки сбежал, если не сказать уполз, словно побитое животное, в неосознанной, инстинктивной попытке спрятаться от жестокости хозяев, хотя был уверен, что те найдут его. Всегда находили.

Баки узнал Капитана Америка – Стивена Роджерса.

Баки медленно, с выворачивающими наизнанку воплями боли, улетающими во мрак ночей, доставал осколки воспоминаний из своего превращенного в кашу мозга. Баки с невыразимым трепетом склеивал воедино каждый мельчайший осколочек. Баки лелеял хрупкую память трясущимися от недосыпов и медикаментозных ломок руками. Баки забывал, как дышать, когда просыпался в очередной раз в холодном поту, и голова его раскалывалась от одной лишь мысли: «Я помню? Я помню!? Я все еще помню, что было вчера?»

Баки помнил Стива. И еще очень много чего он вспомнил: лица, имена, даты, места.

Баки вспомнил и давно принял все воспоминания на веру, как реальные, как однажды имевшие место быть: в мировой истории, которую нередко он сам и определял, и в его собственной кровожадной истории. Баки умел находить информацию, умел читать… языках на двадцати, если не больше, так что барьеров в получении подтверждений тому или иному событию почти никогда не возникало.

Лишь одному он все никак не мог найти объяснение. Воспоминание казалось… казалось реальным, таким же, как и все остальные, только пришедшим к нему намного позже. Оно было четким, цветным и последовательным, и… объемным, как один огромный пазл, разбитый на множество более мелких частей. В нем, так же, как и в воспоминаниях о Стиве, были точные даты, были четкие лица и географически до сих пор существующие места, вот только имен Баки не помнил и не находил подтверждения этим своим воспоминаниям, сколько бы ни искал и как упрямо ни продирался бы сквозь лабиринты перекроенной памяти.

В интернете можно было захлебнуться сошедшей лавиной правительственных файлов любого уровня секретности. В них можно было при желании и должном упорстве отыскать столько компромата, что Баки, у которого желания и упорства хватило бы с лихвой на весь земной шар, потратил на их кропотливое изучение не один, не два и даже не три месяца. Баки вывернул и перевернул вверх дном гигантскую информационную свалку.

Он нашел Черную Вдову. Ту самую, рыжую, как сам Ад, ту самую, что, запрыгнув ему на плечи с гарротой, задела что-то у него внутри, ту самую, у которой псевдонимов, любой из которых тянул на настоящий, было больше, чем жителей в Нью-Йорке. Он нашел Наталию Ульяновну Романову – русскую КГБистку, шпионку мирового уровня, родившуюся в Волгограде в 1984-ом году. Лишь спустя сорок лет от момента, откуда начинались воспоминания Баки.

Ее могли называть Вдовой, и русской она была, и шпионкой, и даже треклятой КГБисткой, специфически тренированной убивать прежде всего своим собственным телом, а только потом оружием. Она была похожа на воспоминание Баки. Русская разведка все-таки взрастила новую… Черную Вдову, достойную настолько, что сломанный мозг Баки, сильно конфликтующий по вполне понятным причинам с интуицией, долго сводил концы с концами, чтобы в итоге окончательно убедиться, что это… не она.

Романова могла бы нацепить на себя тысячи лиц, могла бы седлать и душить его сколько угодно, но ей никогда не стать похожей на то самое аномальное воспоминание, которое Баки в итоге, после всех тщетных стараний найти хоть какое-нибудь доказательство, выбраковал, как ненастоящее, как галлюцинацию, к которым ему было не привыкать. В конце концов, в его мозгу столько всего оказалось сломано и испорчено, что это даже не удивительно и даже… почти не обидно. Это ничего. Баки привык фильтровать воспоминания, даже те, которые казались настоящими, привык вырывать их из себя с мучительной болью, также, как вырывал он бесчисленные трекеры, которыми нашпиговала его щедрая ГИДРа.

Как и воспоминания Баки, некоторые из них оказывались пустышками – пережитками десятилетий, забытыми в его теле просто от ненадобности и замененными по мере развития технологий на более совершенные модели; некоторые – действующими. Какие-то из них вытащить оказывалось несложно, какие-то – едва ли реально, потому что не страдающие дефицитом воображения ученые засунули их в такие места, что без посторонней помощи Баки не имел никакой возможности до них дотянуться. Баки кромсал себя иногда совершенно вслепую только лишь потому, что преследователей упрямо не удавалось стряхнуть с хвоста, и «жучок» приходилось искать методом «проб и ошибок».

Ошибся Баки лишь однажды, и ошибка эта стала для него роковой. Во всех возможных смыслах. Невозможных тоже.

Первый раз он очнулся на разделочном столе гидровских мясников, и все сколько-нибудь важные подробности того пробуждения безвозвратно стерлись из его памяти, потерянные в бесчисленном множестве аналогичных.

Второй раз он очнулся, чтобы узнать, что провалялся трупом, не приходя в себя, две с лишним недели, за которые мир за пределами маленького домика в глуши великого нигде успел который раз побывать на грани уничтожения кем-то или чем-то под названием Альтрон.

Краем уха слушая новостную сводку, Баки сосредоточенно занимался тем, что вытаскивал из себя бесконечные иголки, когда увидел огненно-рыжую вспышку и почти сразу же обмяк на постели, так и не вытащив последнюю проклятую иголку, не иначе как намертво приклеенную к руке. Перед тем, как снова отключиться, Баки успел испугаться того, какой очередной синтетической дрянью его накачали, что все в его голове снова так ужасно перемешалось, сместилось и наслоилось одно на другое. Его давно выбракованное воспоминание было белым, как снега бесконечной Сибири – рыжей была Романова. Его воспоминание всегда и неизменно заканчивалось тем, что гремел оглушительный выстрел, и что-то… кто-то глухо падал на землю. Его воспоминание – целый год его жизни был ненастоящим, ему не существовало никаких документальных подтверждений.

Не было.

Нереально.

Неправильно.

Она ненастоящая. Она умерла. Умерла в 46-ом или давно состарилась и так или иначе умерла. Она! Никогда! Не жила! Он ее выдумал. Его искалеченный разум ее придумал. И заснеженный лес по бокам от дороги, и кремлевские звезды, и кроваво-красное солнце, что играло в ее светлых волосах – все это он нафантазировал под действием наркотиков!

Сумасшедший Баки Барнс от отчаяния придумал в подробностях одиннадцать месяцев своей жизни – вот и вся разгадка аномалии. Спустя семьдесят лет, став еще более сумасшедшим и давно растеряв былое отчаяние, Баки Барнс принял это за аксиому, с которой стало чуть-чуть проще просыпаться по утрам: Диана Хартманн – призрак, еще более ненастоящий, чем он сам – призрак его искалеченного сознания.

Третий раз Баки очнулся, чтобы, вооружившись найденным на тумбочке ножом, на шум льющейся воды прокрасться в ванную. И увидеть призрак своего воображения во плоти. Больше не было никаких раздражающе рыжих волос, которые ему то ли приснились, то ли были искусственными. Волос вообще почти не было, если не считать короткого, клоками обстриженного «ежика», который открыл Баки истинные масштабы того, насколько за семьдесят лет развились технологии тотального контроля.

В сравнении с тем, что вживили ей в голову, в спину и Бог знает, куда еще, «жучок» у Баки в основании черепа казался просто соринкой, достать которую можно было, даже не вспотев.

Даже его бионическая рука против… этого – того, что увидел Баки в той ванной – казалась почти безобидной, любимой и родной.