Конечно, тебе может показаться, что я преувеличиваю. Возможно и так, возможно я слишком строго сужу их наивность, но я видел, что из себя представляет человеческая натура еще до того, как мы все оказались в той квартире. И все чего они пытались добиться, для меня выглядит, как глупое геройство, желание доказать что-то миру вопреки.

Устроившись в Вавилоне, они стали делать то же, что и до Дней Гнева. Они присоединились к спасательной организации, где активно боролись против роботизации спасательных программ. Прошло время, и они основали свою собственную. Я помню тот день, они торжественно разрезали ленточку, а над входом золотилась практически рыцарская эмблема с изображением эфеса шпаги. О, этот символ прославился на весь город! Они работали под видом частного сыскного агентства, но то, чем они занимались, ассоциировалось не с чем иным, как с рыцарскими подвигами. Образ рыцаря в сверкающем доспехе – это первое, что возникает в голове, когда вспоминаешь «частных детективов» Шевалье.

Их деяния прославились, они не раз появлялись на телеэкранах и в газетных статьях. Люди видели, что братья являются кем-то особенным, а символика эфеса переросла из логотипа их фирмы в символ справедливости.»

За стеклом иллюминатора день тягуче плыл к закату. Широкая оболочка своим выпуклым пузом нависала над гондолой, но низкое солнце все равно попадало внутрь и через весь салон заставляло Кая щуриться, пока он сквозь ресницы наблюдал, как тень от дирижабля плывет по крышам зданий, дрожа и ломаясь от изменений рельефа. Дирижабль плыл неторопливо, словно гигантский небесный кит, время полета позволяло отдаться удовольствию от услуг экипажа и устроить из путешествия небольшое событие. Внизу же суетился город, отчего пассажир мог почувствовать себя властительным, никуда не спешащим господином.

Несмотря на свою медлительность и неторопливость, это все равно был самый удобный и короткий маршрут, чтобы добраться из одного края города в другой. Под гондолой проносились ховеры, и скользили черви монорельсов, а между зданий толкалось бесконечное множество автомобилей по улицам и магистралям. Сверху город выглядел мозаикой, конструктором, сложенным из деталей от разных наборов. Никто никогда не следил за стилистикой построек в этом мегаполисе, каждое здание строилось так, как того хотел хозяин. Рядом с готическим собором стоял железобетонный торговый центр, над двухэтажной деревянной лачугой нависал парапет из металла и стекла возвышающегося рядом издательства, а между деловых башен синдикатов, сиявших хромированными плитками и зеркально-тонированным стеклом возлежали сады экзотических растений и зоопарки. Это был город контрастов: даже в самом смелом представлении этого термина, Вавилон без скромности попадал под это определение.

Кай поднял взгляд. Похожее на лоскутное одеяло, полотно города загибалось к горизонту. Вавилон был исполинским! Это был, без преувеличения, самый большой мегаполис в мире – не одна столица не могла соперничать с ним в размерах. Следующий по размерам город намного уступал Вавилону в этой статистике. За многие века он занял столько пространства и вместил в себе столько народностей и форм, что преобразовался в отдельное государство в самом себе. Город просто бурлил от того количества событий и их разнообразия, что наполняли его в любое мгновение времени.

А на горизонте над инфраструктурой клубились дым и испарения, круглосуточно производимые безостановочными процессами перенаселенной урбанистической системы. И где-то в этой мгле почивала граница Вавилона. Городская застройка резко обрывалась, словно обрубленная топором, и начиналась пустыня, которой дали название Пограничной Пустоши. Неестественного, ярко-охряного, почти оранжевого цвета, эта Пустошь являла собой доказательство ошибки, которую может допустить власть, когда гонится на бешеной скорости только за своей наживой. Правительство возжелало захватывать все новые территории, делая это под приправой расширения города, предоставления нового жилья и условий для существования. Но вот только каждый чиновник заботился лишь о своей выгоде, не желая жертвовать своим благом ради осуществления общего проекта. Город все ширился, застраивая пригородные территории одинаковыми непригодными для жилья строениями. Множество клонированных синтетических коробок, соединяющихся в бесконечные кластеры – Сектора, созданные из непригодных для жилья материалов, неподготовленными для строительства работниками, в неподходящих для существования местах. Это называлось Жилищная Реформа.

Людей продолжали выселять в эти лачуги, где они болели и умирали, неспособные, зачастую, даже выбраться оттуда, чтобы найти себе пропитание. Так продолжалось какое-то время, а потом был бунт. Бунт, который записан навсегда во все хронологии. Сектора были стерты с лица земли. Буквально. Люди возвращались назад в город, заселяясь, где только можно, заполняя каждый уголок Вавилона. Правительство едва ли имело какую-то силу в то время, от него очень быстро ничего не осталось, его сменила другая власть – власть народа, в настоящие дни которая и стала властью синдикатов.

А уничтоженные трущобы Секторов устлали землю ядовитой пылью, из-под которой ничего не могло вырасти и на которой не могло быть жизни. Пустошь окружила город широким кольцом, четко обозначив его границы, и Вавилон был вынужден расти ввысь, лишившись возможности расширяться, надстраивая конструкции над надстройками, когда-то надстроенными поверх надстроек.

«Каждый из нас знает историю братьев Шевалье. Поэтому ты без труда нашел бы место, где они прибывают.

Под символом эфеса шпаги, братья брались за самую разнообразную и, иногда, просто невыполнимую работу. Их замечали не только в расследованиях преступлений, но и в уличных войнах, и в качестве спасателей в последствиях разрушительных катастроф, и не только в Вавилоне.

Но потом что-то изменилось. Что-то сломалось. Как будто сострадание закончилось в их душе. Они брались за работу, как будто лишившись эмоций и чувств. Однажды, я видел, как они шли по улице во время беспорядков. Закованные в свои защитные доспехи, они поливали свинцом нападающих без разбора, а в глазах – пустота. Они словно выгорели изнутри.

После беспорядков абсолютное безразличие стало их символом. Сохраняя жизнь, они бросали ее на дороге, избавлялись, как от остаточного материала… Делай что должен и будь что будет. И потому их организацию уничтожили сами же люди. Правительство, репортеры, злые языки, мошенники.

Когда братья уходили из конфискованного у них здания, Сантино бросил туда бутылку с горящей смесью, здание выгорело дотла, и никто не попытался его потушить. А в глазах у них тускнело все то же безразличие.»

Внутри гондола была отделана, разумеется, золоченой лепниной. Деревянная мебель, хромированный металл, мягкие кожаные диваны. Весь салон разделяли три ряда посадочных мест, обозначенных блестящими золотистым цветом номерками с черными цифрами. Каждые два дивана были повернуты друг к другу, заключив между собой просторный стол, таящий в себе множество чудесных технологий для дорожных нужд. Сами по себе диваны были столь мягкими и комфортными, что, казалось, без устали на них можно просидеть вечность – вот уж что не помешало бы колдунам-аскетам, бесконечно медитирующим в их затерянных горных пещерах.

Длинный салон, занимающий большую часть гондолы, был достаточно просторным и организованным так, чтобы передвигающиеся по нему пассажиры не испытывали стеснения и дискомфорта – в проходе между диванами спокойно могли разойтись стюардесса и пузатый мужчина, не беспокоя при этом сидящих рядом людей. Во всем пространстве гондолы с помощью высокотехнологичного климат-контроля от TechnoCorp//Oculus поддерживалась комфортная температура и влажность, на которую никоим образом не влияла погода за бортом. Говоря о погоде, стоит упомянуть, что гондола была оборудована специальной гидравликой, практически полностью гасящей все колебания и тряску от внешнего воздействия, так что даже в ветреную и дождливую погоду в бокалах на столе пассажиров лишь появлялась легкая рябь на поверхности напитков (при особо сильных ветрах и в ураган дирижабли просто не выпускались).