– По каким договорам вы покупали квартиры?
– У вас вся бухгалтерская документация на руках, что в них не так?
– Всё не так, вы не отражали в учёте, какие налоги должны платить.
– И какие, и по каким сделкам вы нашли нарушения?
– Вот это я и хочу от вас услышать.
– Но чтобы я мог ответить, я должен видеть документы, по которым есть вопросы.
– Вы сами это знаете, не надо меня путать.
– Ну вот, пришли меня допросить, но ничего конкретного не предъявили. За что меня арестовали, хоть скажите?
– В постановлении ясно написано, за что – сокрытие налогов в особо крупном размере.
– И где вы их нашли, не скажете?
Назирова:
– Скобликов, вы не понимаете, где находитесь – вопросы тут задаём мы.
– Ну задавайте тогда их так, чтобы я их понимал и мог ответить.
И в таком духе допрос длился почти три часа. Я просто физически устал от этой бестолковщины, а ему хоть бы хны, все мои объяснения отскакивали от него, как от стенки горох, только и знает, что через раз талдычит о сокрытии налогов, ни разу не пояснив, где и какие они там нашли. И сколько я не пытался его вразумить, что суммы сделок не могут считаться прибылью для налогообложения[5], и тем более скрытыми, если они показаны в бухгалтерском учёте в полной сумме, всё бесполезно. Назирова, явно скучая, слушала в пол уха, потом вставила в машинку лист бумаги и напечатала протокол, в котором написала, что я не признал фактов сокрытия налогов. Это было правдой, и я его подписал. После допроса меня отвели в 48-ую комнату РОВД, где Вера, как ни странно, принесла хороший обед (жареная картошка с куриными окорочками и кофе). Но еда под аккомпанемент бестолковых обвинений просто не лезла в горло. Я ей говорю – нужен хороший адвокат, ей самой нужно пойти и переговорить с работниками и клиентами, объяснить им, что меня надо вытаскивать из тюрьмы, иначе они ничего не получат. Но она перебивала меня, кричала, что не будет меня кормить, что я подвёл семью, а Мишу оставил без отца, он очень переживает, мне же очень хорошо так сидеть. Конвойный торопил, т. к. вот-вот должен подойти автозак, она собрала мне в пакет остатки еды (практически всё, что принесла) и меня повели снова в обезьянник.
2-ой вызов к Назировой состоялся через неделю после первого. Привезли то ли рано, то ли это такой приёмчик давления на подозреваемого, чтобы был более сговорчивым – я ждал в обезьяннике до 3-х часов дня. А там тоже ждал парень, у которого ст.62 УК (наркомания). И он просветил меня о том, как сидят в Матросской Тишине – там можно ходить из камеры в камеру, зэкам приносят всё – водку, коньяк, икру. Даже с женой можно переспать или заказать проститутку, были бы деньги[6]. Допрос был недолгим. Адвокат пришёл, но ничего не говорил, только читал, какие показания я писал без него. Начало допроса меня насторожило, поскольку ни один вопрос не касался обвинения в том, за что меня арестовали: о наших взаимоотношениях с другими ТоН-Инвестами и о системе жилищных сертификатов (ЖС). И оп-п-ппа! Она прокидывает: акционеры и вкладчики требуют крови – у неё масса заявлений от них на меня. Поэтому я стал уклончиво отвечать на задаваемые вопросы, а ей приходилось повторять вопросы. Но только в камере я окончательно понял, что она допрашивала меня уже по статье о мошенничестве, не предъявив обвинение. И вот куда же смотрел адвокат? Он-то понимал, что меня допрашивают в качестве обвиняемого по другой статье и, несмотря на то, что он был по назначению, всё же обязан был заявить протест и предложить либо перепредъявить мне обвинение, либо прекратить допрос. После допроса Вера меня покормила (с тем же гарниром попрёков) и завела разговор о деньгах, которые я якобы присваивал! Чёрт бы её побрал! Я разве когда-нибудь что-то скрывал от неё, все деньги до копеечки нёс в дом. Что это за жена, если не верит мужу? Как она могла поверить обвинению? Потом, как всегда, резко поменяла тему: Миша замкнулся, в школе ученики уже знают, что папу посадили и дразнят его. Это, конечно, ужаснее всего. Но Болдыревы, соседи, не изменили отношения, хорошо помогают. Я ей говорю:
– Продай дачу, но адвоката найми. Ты разве не видишь, что у Кирасирова потому безразличное отношение к моему делу, что ты ему не заплатила?
– Тебя государство обязано защищать, оно ему платит, так пусть работает как положено. А я и передачки тебе носить не могу, т. к. на каждую надо минимум 200 тысяч рублей. Где я возьму денег?
Ну что тут можно сказать? Деньги у неё, конечно, были, я всю зарплату отдавал ей. Она же, со своим «Курочка по зёрнышку клюёт!» складывала деньги в свою копилочку, которую я никогда не проверял, думая, что она общая. Сколько там насобиралось, я не знал, но был уверен, что достаточно, поскольку кроме зарплаты отдавал ей выручку от автостоянки, которую мы арендовали. И при этом она на каждом свидании, когда меня вызывали в РОВД, на редкость бестолково вела себя, прямо как будто нарочно. Вместо того, чтобы пользоваться малейшей возможностью, чтобы обсудить по-деловому, что предпринять, все разговоры – крик и пошлые обвинения. А чего меня обвинять, если находясь в заключении, я ничего сам сделать не могу, какой прок от них?
В этот день после того, как меня привезли, я с 16–30 до 21 просидел в стакане. После разговора с Верой я был морально разбит, да и самочувствие было паршивое. Хорошо, что было не скучно, т. к. вместе со мной в соседнем стакане сидел Малышкин, бывший директор Чаадаевского домостроительного комбината. Он мне всё рассказывал, что сидит здесь почти 2 года и куда только не писал – всё бесполезно: если решили посадить и нет поддержки, не отстанут. Полгода погулял и вот сегодня снова арестовали. В камеру я попал аж в 21–30, но от усталости и от разговора с Верой, и от беседы с Малышкиным кровь стучала в голове так, что мне до утра так и не удалось заснуть.
Мой арест высветил ещё один мой просчёт – кадровый: оказалось, что моё отеческое отношение к подчинённым они воспринимали весьма односторонне – я им всем был должен, а они мне – нет. Поэтому, когда случилась со мной беда, посчитали, что мне они ничем не обязаны, несмотря на то, что в те трудные 90-е годы у них ни разу не было задержек с зарплатой, а если и были какие огрехи, никого их них я не наказывал ни рублём, ни выговором. Им всё прощалось, а потому было очень неприятно осознавать, когда тебе на добро отвечают чёрной неблагодарностью – никто из моих работников за месяц не то, что передачку, даже весточку не прислал. Не знаю, что ещё будут говорить на допросах…
Утром на следующий день был режимник, я записался на личную беседу к нему и врачу. К врачу меня повели в этот же день, но ничего, кроме раздражённой реакции я от неё не получил. Давление непонятно от чего упало до 100/60 (а всё время было повышенное), я ей говорю, что надо сделать запрос в 3-ю поликлинику, а она в ответ – это де не смертельно, и не входит в мои обязанности, и т. д… А пока я был у неё, сокамерника Степаныча отправили в больницу с инфарктом. Похоже, это и мне грозит при таком отношении.
Сегодня, 23 мая, был 3-ий по счёту допрос, от Налоговой полиции был всё тот же Лапенков:
– Вы совершенно зря упорствуете, мы же хотим вам добра. Ну что, будем говорить правду?
– Какую ещё правду?
– Это вы должны нам рассказать. Если мы установили, что вы скрываете налоги, лучше признаться в этом. И тогда можно будет подумать об изменении меры пресечения.
В общем, купить меня за дёшево хотел – я признаю сокрытие налогов, а меня будут судить за мошенничество, а потому никто до суда не отпустит. Поэтому я пропустил его обещание мимо ушей, и говорю:
– А если мы ничего не скрывали? Тоже признаваться?
– Вы не грубите. Евгений Андреевич, не надо усугублять своё положение.
– Извините, просто я не могу понять, где и когда мы совершили налоговое преступление – в тот акте, что вы мне предъявили, нет конкретных данных, расчётов, а главное – куда же мы дели сокрытые деньги? Присвоили, пропили или пустили на ветер.
