Та двадцатилетней давности осень была на удивление долгой и теплой. Начало октября, а температура даже ночью ещё не опускалась ниже десяти градусов тепла. По Цельсию. Владимир Иванович тогда учился в десятом классе. Для учителей он был Вовой Туровым, для мамы — Володей, а для всех остальных просто Вовкой. В один из таких самых обыкновенных осенних дней он вернулся из школы, кое-как сделал письменные уроки и решительно плюнул на устные, помыкался по комнате из угла в угол, полистал книгу Джека Лондона про золотоискателей на Аляске. Бросил, включил магнитофон. У Вовки был хороший магнитофон с двумя дорожками и двумя скоростями, девятой и девятнадцатой. Может, скорости были и другими, но припоминались потом всю жизнь почему-то именно эти цифры.

Хриплым голосом под гитарные аккорды и помехи Высоцкий пел про горы и про любовь. Это была хорошая запись. Спекулянт утверждал, что он лично сам писал с концерта, и ему, Вовке, крупно повезло заплатить за всего вторую перезапись несчастную трешницу. Правда, для Вовки и эти три рубля были вполне приличной суммой. Он копил их целых три недели, экономя в школьном буфете на булочках и компоте.

Послушав Высоцкого и подпев ему, не очень старательно копируя хриплый голос певца, Вовка поставил другую запись, на этот раз совсем уж не советскую — «Deep Purple». Изобразив руками под музыку соло на бас-гитаре и широко открыв рот, он взвыл финальные несколько слов на языке, который ему самому казался английским. В комнату заглянула мать с явным испугом на лице, посмотрела на Владимира, на магнитофон и покрутила пальцем у виска. Этот жест означал только одно, а именно психическое состояние ее сына на настоящий момент. И, уходя, сделала резкий рубящий жест рукой, что означало приказ утихомирить дурацкую шарманку Вовка, демонстрируя свою независимость, выждал пять минут, но в конце концов магнитофон все-таки выключил. Слушать музыку тихо было неинтересно, а наушников у него не было.

Пока Володя маялся дурью, на улице начал о темнеть. Хоть и тепло, но все-таки уже осень Он помаялся еще минут двадцать, периодически выглядывая в окно и рассматривая освещенный фонарем подъезд у дома напротив, где обычно собирались его ровесники. Там не было никого, кроме дворника дяди Феди, который отдыхал от праведных дневных трудов, дымя «беломориной» на скамеечке. Вспомнив, что сегодня пятница и все ребята ушли на летнюю танцплощадку, которую из-за теплой осени до сих пор не закрыли, Вовка спешно засобирался. На танцы ему не очень хотелось, да и не слишком-то и любил он эти танцы, но все были там. А сидеть дома — со скуки умрешь.

Открыв дверцу старинного шкафа, оставшегося в наследство от бабушки, материной матери, Владимир с нежностью и умилением посмотрел на висящие там штаны. Целый гол он уговаривал мать сшить ему брюки клеш — чтобы внизу отвороты и шириной не меньше сорока сантиметров. Мать долго сопротивлялась, ссылаясь на отсутствие денег, что в общем-то было правдой. Они жили вдвоем на сто двадцать рублей оклада инженера-строителя проектного института и алименты от отца, двадцать пять рублей. А штаны у Вовки имелись, и не одни, а целых двое, не считая школьной формы. Поэтому ни с того ни с сего шить ему новые брюки мать никак не соглашалась.

Весной они пришли к соглашению: Владимир без троек заканчивает учебный год, идёт работать и шьет себе или покупает все, что его душа пожелает. Может купить себе хоть сто пар штанов, но только на самостоятельно заработанные деньги. Если их, конечно, хватит. Ну, на сто не на сто, а вот на заветные брюки клеш и хорошую рубашку Вовка заработал, да еще и матери купит торт. Большой, бисквитный, с розовыми кремовыми розочками и зелеными листиками. Заработал он эти деньги честным трудом — знакомый матери устроил Володю на стройку учеником электрика, с окладом аж восемьдесят рублей.

Отпахав месяц и получив семь красненьких десяток и еще замызганные рубли (какую-то сумму вычли на неведомый Вовке налог), он тут же помчался к знакомому спекулянту, купил у него черную в крупный красный цветок импортную рубашку и ещё целый месяц мотался в магазин «Ткани». Вовка очень хорошо представлял себе свои будущие брюки и подкидал, когда завезут материал нужной ему фактуры и цвета. А после ждал целый месяц, когда их сошьют. И наконец, после двух примерок именно сегодня, в пятницу, он получил их. Сшили удачно. Так, как он видел их в своих мечтах. Клеш от бедра и ширина внизу почти сорок сантиметров. Он хотел сорок, но портные где-то ошиблись, и ширина была тридцать девять. Было обидно, но, решив, что это не столь существенно и со стороны не видно, Вовка немного успокоился. А всем он будет говорить, что ровно сорок. Он не Валька с Андреем, которые сняли штаны на перемене, в классе, и стали мерить, у кого ширина клеша больше. А после передрались, и их на неделю выгнали из школы «за недостойное поведение».

Покрутившись у большого зеркала, гордо именуемого матерью «трюмо», новоявленный обладатель шикарных брюх остался очень доволен своим видом.

— Мам! Я гулять! — проорал Вовка под дверью в комнату матери и по-быстрому смылся, чтобы не слышать возражений и нотаций о вреде курения, ставших в последнее время традиционными перед его выходом на улицу. Вообще-то по-настоящему он ещё не курил. Скорее, делал это за компанию. Прикуривал сигарету, втягивал в рот немного кисловато-горького дыма и старался не дышать несколько мгновений. Особого удовольствия Вовка в этом не видел, да и сигареты денег стоили, но не отставать же от приятелей.

Выйдя из подъезда, Вовка остановился и шумно, с блаженством втянул в себя вечерний осенний воздух с привкусом сухой листвы. Постояв минуту-другую и мысленно выбирая маршрут, он направился в сторону проспекта Кирова, среди молодежи именуемого «Брод». Такие местные бродвейчики были, наверное, во всех городах Советского Союза.

Вечером улицы города менялись. Исчезала постоянно спешащая толпа с озабоченными лицами, тетки с авоськами, пенсионеры, шастающие из одного магазина в другой в поисках туалетной бумаги, сливочного масла (крестьянского, а не распадающегося в мелкие крошки бутербродного) и, если уж дико повезет, докторской колбасы, за которой готовы были стоять насмерть. Даже слух о том, что в магазин могут завезти колбасу, способен был создать очередь невероятной длины, перегораживающей тротуар. И никакие силы нс могли сдвинуть с места этих вцепившихся друг в друга, боящихся потерять своё место в очереди людей. Слухи о том, что где-то что-то будут давать, гнали людей с авоськами то туда, то сюда. А уж пенсионеры — те назубок знали все магазины своего большого города, многочисленные и одинаково пустые.

С наступлением сумерек по ярко освещенным центральным улицам неторопливо дефилировали стиляги с девушками в мини-юбках. Здесь вступала в действие старинная поговорка — «себя показать, людей посмотреть», — которой следовали буквально до мелочей. Выходили сюда не просто прогуляться, а продемонстрировать свой прикид и обсудить прикид каждого встречного. Явиться на проспект одетым в костюмчик, пошитый местной швейной фабрикой, равнялось моральному самоубийству. В моду входила джинса, но ещё не успела завоевать господствующие позиции. Все-таки не Москва. Пусть город очень большой, но все равно провинция.

Подойдя к ресторану «Европа», Володя привычно скользнул взглядом по исторически-архитектурной ценности середины девятнадцатого века — одноэтажному зданию с мансардой, решил зайти. В мансарде располагалось что-то похожее на приличную пивную. Вход туда имелся с улицы отдельный, и посетителей в ресторан поплясать не пускали, разве что по знакомству или за полтинник швейцару. Полтинник в то далекое лето означал монетку в пятьдесят копеек, а отнюдь не полсотни рублей или уж тем более долларов. Слова «доллар» вообще вслух не произносил никто, кроме гневно клеймящих капиталистический «мир наживы и чистогана» политических агитаторов — сроки за спекуляцию валютой были одними из самых суровых в советском Уголовном кодексе. Но и тот, давний полтинник, считался деньгами для советского человека.