Через некоторое время мои повторяющиеся доводы вроде возымели определенный успех. Морленд успокоился, и наша беседа опять стала более-менее разумной и двусторонней, хотя он то и дело продолжал интересоваться моим мнением относительно того или иного момента, не дававшего ему покоя. Мне впервые открылось, до какой степени серьезно воспринимает мой друг этот сон. Во время своих одиноких тягостных размышлений, рассказывал мне Морленд, он иногда приходил к убеждению, что, когда он спит, его разум оставляет тело и уносится сквозь немереные дали в некое межвселенское царство, где и играется партия. Возникала иллюзия, говорил он, опасного приближения к сокровеннейшим тайнам вселенной и к открытию того, что среди них одна гниль, зло и насмешка. Временами дикий страх вызывало предположение, что когда-нибудь этот переход между его разумом и царством игры «распахнется», по его словам, до такой степени, что и его тело «будет высосано из нашего мира вместе с разумом». Убежденность в том, что проигрыш в игре обрекает на какую-то ужасную участь весь мир, в последние дни только окрепла. Он провел пугающие параллели между ходом игры и ходом войны и уже начинал верить, что итог войны – хоть и вовсе не обязательно победа одной из сторон – зависит исключительно от конечного результата партии.

Иногда это становилось настолько сильным, что единственное облегчение давала мысль: что бы ни случилось, ему нипочем не убедить других в реальности своего сна. Этот сон всегда будут рассматривать как проявление сумасшествия или плод больного воображения. Не важно, насколько живой и яркий он для самого Морленда, – тому в жизни не представить твердых, объективных доказательств.

– Как и сейчас, – добавил он. – Вы ведь видели, что я сплю, правда? На этой самой койке. Слышали, как я разговариваю во сне? Разговариваю про игру. И вы нисколько не сомневаетесь, что это всего лишь сон, верно? Вам ведь ничего другого и в голову не приходит?

Не знаю, почему эти последние довольно двусмысленные вопросы должны были произвести на меня такой увещевающий эффект – притом что каких-то три ночи назад я содрогался от ужаса, заслышав доносящийся невесть откуда голос Морленда. Но они это сделали. Они как бы стали печатью на договоре между нами – относительно того, что сон был просто сном и ничего другого не значил. У меня возникло какое-то приподнято-самодовольное чувство – словно у врача, вытащившего пациента из опасного кризиса. С Морлендом я говорил тоном, который сейчас назвал бы напыщенно-сочувственным, и не замечал, с какой унылой покорностью кивает он в ответ на мои поучения.

Я даже убедил его посетить ночную забегаловку по соседству, как будто – прости меня, Господи! – желал отпраздновать собственную победу над его сном. Пока мы сидели у грязноватой стойки, покуривая сигареты и потягивая обжигающий кофе, я заметил, что он вновь обрел способность улыбаться, что лишь прибавило мне самодовольства. Я был слеп к той предельной подавленности и смиренной безнадежности, что скрывались за этими улыбками. Когда я распрощался с ним на пороге его жилища, он вдруг порывисто схватил меня за руку и проговорил:

– Хочу сказать одно: я действительно очень благодарен за то, что вы меня вытащили из этого болота.

Я отмахнулся.

– Нет-нет, не спорьте, – продолжил он. – Это и в самом деле очень важно. Ну ладно, все равно спасибо!

Уходя, я казался себе чуть ли не благодетелем. Не возникло никаких мрачных предчувствий. Я только размышлял, в этаком весьма философском плане, о том, сколь диковинные формы могут принимать страх и беспокойство в условиях нашей безнадежно запутавшейся цивилизации.

На следующее утро, едва одевшись, я бодро постучал в его дверь и машинально толкнул ее, не дожидаясь ответа. На мгновение меня ослепил солнечный свет, льющийся сквозь пыльное стекло.

А потом я увидел это, и все остальное отступило на задний план.

Оно лежало на смятой простыне, почти скрытое складкой одеяла, – штука дюймов десяти в вышину, твердая, как статуэтка, и столь же бесспорно реальная. Но с первого же взгляда я понял, что ее форма не имеет никакого отношения к какому-либо земному существу. Этот факт был бы совершенно очевиден не только профану в искусстве, но и специалисту. Также я понял, что красное с фиолетовым отливом вещество, из которого она была вырезана или отлита, отсутствует в классификации земных минералов и металлов. Наличествовала каждая деталь. Голова, как бы из пяти долек, почти скрытая капюшоном. Какие-то придатки, с четырьмя суставами каждый, выглядывающие из-под мантии. Восьмизубое оружие с колесиками и рычагами. Пузырьки, как будто для яда. Поза, наводящая на мысль, что фигурка целится из этого оружия. Выражение жестокой, сверхъестественной злобы.

Вне всяких сомнений, это была та самая вещица, которая снилась Морленду. Вещица, которая ужасала и завораживала его, как теперь ужасала и завораживала меня, которая невыносимо терзала его нервы, как теперь начинала терзать нервы мне. Вещица, служившая острием неприятельского наступления и приманкой, взятие которой – а теперь было совершенно очевидно, что она взята, – означало почти неминуемый проигрыш. Вещица, которую каким-то непостижимым образом забросило сюда сквозь необозримые пространства из царства безумия, правящего вселенной.

Вне всяких сомнений, это и был стрелок.

Едва сознавая, что движет мной, помимо страха, и какая у меня цель, я бросился прочь из комнаты. Потом сообразил, что должен разыскать Морленда. Вроде никто не видел, как он выходил из дому.

Я искал его весь день. В пассаже, шахматных клубах, библиотеках.

Был уже вечер, когда я вернулся и заставил себя войти в его комнату. Фигурки там уже не было. Никто во всем доме не признался, что хоть что-то про нее знает, – а я спросил почти всех его обитателей, – хотя некоторые отрицания показались мне чересчур уж возмущенными. Это навело на мысль, что стрелок, несомненно обладающий материальной ценностью, уже нашел дорогу в руки какого-нибудь богатого и эксцентричного коллекционера. В прошлом и другие мелкие предметы ускользали отсюда подобным маршрутом.

Или же сам Морленд незаметно вернулся и забрал стрелка с собой.

Но я был уверен, что фигуру сделали не на Земле.

И хотя есть вполне серьезные причины опасаться противного, у меня есть ощущение, что где-то – в дешевом пансионе, или меблированных комнатах, или сумасшедшем доме – Альберт Морленд, если игра еще не закончена и час расплаты не пробил, все еще доигрывает эту невероятную партию, ставка в которой слишком чудовищна, чтобы человек сумел ее осознать.

Зачарованный лес[9]

Темнота была терпкой, как листья фомальгаутской аа, едкой, как ригелианский лесной пожар, и все еще слабо подрагивала, как танцующие дома Диких. Ее наполняло низкое сердитое жужжание, так похожее на гул растревоженного улья земных пчел.

Коротко и натужно взревели механизмы. Овальный люк открылся в темноту. Внутрь просочился мягкий зеленоватый свет, а вместе с ним неповторимый, приправленный травяной горечью аромат новой планеты.

Зеленоватый оттенок свету придавали не то колючие ветви, не то корни, перегородившие отверстие люка. После утомительной монотонности подпространства ком подкатывал к горлу при виде переплетенных, толстых, как человеческое запястье, побегов.

Человеческая рука протянулась из темноты к зеленому барьеру. Тонкие, как пальцы, прозрачные шипы задрожали, слегка изогнулись, а затем рванулись вперед… но продвинулись лишь на волосок, потому что рука тут же остановилась.

Она не убралась, просто зависла у самого острия шипа – наслаждение опасностью. Резкий беззаботный смех отпечатался в обиженно загудевшей темноте.

«Нужно очистить выход от этих чертовых зеленых кинжалов, – подумал Элвин. – Впрочем, хорошо, что они вообще здесь есть. Возможно, этот колючий лес и стал той соломинкой, которая спасла катер… или, по крайней мере, меня».