– Одному Богу известно, как это мой мозг сумел состряпать столь мерзкое существо, – закончил он с мимолетной ухмылкой. – Лет пятьсот назад я бы сказал, что тут не обошлось без козней дьявола.

– Кстати, о дьяволе, – спросил я, сразу осознав, что мое легкомыслие не совсем уместно. – А против кого вы играете во сне?

Он опять нахмурился:

– Не знаю. Фигуры противника двигаются сами. Я делаю ход, а потом, прождав чуть ли не целую вечность, уже совершенно на взводе, как в шахматах, замечаю, как одна из противостоящих фигур принимается легонько трястись, а потом вихляться взад-вперед. Постепенно размах увеличивается, пока фигура не потеряет равновесие и не начнет враскачку и вперевалку двигаться по доске, словно стакан в корабельной каюте во время шторма. Потом, так же постепенно, как и в начале, успокаивается и замирает. Не знаю почему, но это всегда наводит на мысль о некоем огромном, невидимом, дряхлом создании – хитром, эгоистичном, жестоком. Вы видели того трясущегося старика в пассаже? Который дрожащей рукой тащит фигуру по доске, не отрывая от поверхности? Это немного похоже.

Я кивнул. Сравнение оказалось довольно удачным, и я очень живо все представил. Я впервые подумал, насколько неприятной штукой должен быть подобный сон.

– И все это продолжается ночь за ночью? – спросил я.

– Ночь за ночью! – подтвердил он с внезапной горячностью. – И всегда одна и та же игра. Все это тянется уже больше месяца, а мои фигуры еще только-только вошли в первое соприкосновение с противником. Сны истощают мою мыслительную энергию. Я очень хочу, чтобы это когда-нибудь закончилось. Дошел уже до того, что боюсь ложиться спать. – Он примолк и отвернулся. – Это может показаться странным, – мягко проговорил он через мгновение с виноватой улыбкой, – чтобы какому-то там сну придавалось такое значение. Но если у вас бывают плохие сны, вы знаете, как они способны омрачить любые мысли на весь следующий день. И я даже не буду в полной мере расписывать, что за чувства овладевают мной, пока снится этот сон, пока мой мозг трудится над игрой и разрабатывает комбинацию за комбинацией, взвешивая тысячи запутанных вариантов. Да, среди этих чувств есть отвращение, есть и страх. Я уже это говорил. Но самое сильное, господствующее над всеми остальными – это чувство ответственности. Мне никак нельзя проиграть. От этого зависит не только мое личное благополучие. Заключены еще какие-то ужасные пари, хоть я и весьма смутно представляю, какие именно.

Случалось ли вам в детстве, с присущей ребенку нехваткой взвешенности в оценках, вдруг страшно из-за чего-то беспокоиться? Посещало ли вас ощущение, будто все, буквально все зависит от того, как вы исполните некое совершенно тривиальное действие, какую-то абсолютно пустяковую обязанность? Так вот, во сне я сознаю, что на кон поставлена ни больше ни меньше как судьба всего человеческого рода. Единственный неверный ход – и Вселенная будет ввергнута в бесконечную ночь. Иногда во сне я просто-таки в этом уверен.

Последние слова он проговорил совсем тихо и уставился на фигуры. Я отпустил несколько ничего не значащих реплик и принялся пересказывать кошмар с полетами по воздуху, который мне недавно приснился, – что, судя по всему, не вызывало у Морленда особого интереса. На прощание я дал какой-то довольно неопределенный совет относительно перемены его ежевечерних привычек, который тоже вроде не произвел впечатления, хотя и был воспринят весьма любезно. Когда я уже направился к себе в комнату, он вдруг заметил:

– Правда, смешно подумать, что сейчас я опять начну играть, едва коснусь головой подушки? – И, ухмыльнувшись, беззаботно прибавил: – Наверное, все это закончится раньше, чем я думаю. Недавно появилось предчувствие, что противник вот-вот предпримет внезапное наступление, хоть и старательно изображает, будто ушел в глухую оборону.

Он опять ухмыльнулся и закрыл дверь.

Ожидая сна и глядя в клубящуюся волнистую тьму, которая была больше в самих глазах, чем перед ними, я размышлял, не нуждается ли Морленд в психиатрическом лечении в еще большей степени, чем большинство шахматистов. Человек без семьи, друзей или должного занятия наверняка должен быть предрасположен к умственным расстройствам. Но он вовсе не производил впечатления психически больного. Наверное, сон просто служил некой компенсацией за невозможность даже в шахматах в полной мере проявить то, на что способен его неординарный разум. И конечно, грандиозность видения, с его неземным фоном и причастностью к наивысшему интеллектуальному искусству, целиком и полностью удовлетворяла такому назначению.

В голове у меня крутились строчки рубаи Хайяма, где вселенная очень похожа на шахматы: «Мир я сравнил бы с шахматной доской: то день, то ночь. А пешки – мы с тобой. Подвигают, притиснут – и побили; и в темный ящик сунут на покой»[8].

Потом я представил себе эмоциональную атмосферу его снов, чувства ужаса и безграничной ответственности, огромного долга и необратимости возможных последствий – чувства, которые узнавал из своих собственных снов, – и сопоставил их с безумным, тоскливым состоянием мира, ибо был октябрь и ощущение полнейшей катастрофы еще не успело окончательно притупиться… Вообразил миллионы таких вот плывущих по течению Морлендов, вдруг осознавших шокирующее положение вещей, безвозвратную потерю всего, на что они привыкли надеяться, и свое собственное, пусть и трудноопределимое, но не вызывающее никаких сомнений соучастие в общем развале и разоре. Сон Морленда начал представляться мне символом отчаянной, навеки запоздавшей борьбы против неумолимых сил судьбы и случайности. И мои ночные размышления закрутились вокруг фантазии, будто некие космические создания – ни боги, ни люди – давным-давно сотворили человечество в порядке шутки, или эксперимента, или творческого каприза, а теперь задумали решить судьбу своего детища по результатам игры на сообразительность между творением и творцом.

Внезапно я осознал, что сна ни в одном глазу и что темнота уже не безмятежна. Я резко щелкнул выключателем и ни с того ни с сего решил посмотреть, не лег ли еще Морленд.

В коридоре было столь же темно и похоронно-уныло, как и в любых меблированных комнатах поздно ночью, и я постарался уменьшить неизбежный скрип половиц до минимума. Несколько мгновений выждал перед дверью Морленда, но не услышал ни звука, так что стучать не стал и, полагаясь на наше близкое знакомство, отважился слегка приоткрыть дверь – потихоньку, чтобы не побеспокоить, если он уже лег.

Тогда-то я и услышал его голос, и впечатление, что этот голос доносится из какого-то страшного далека, было настолько определенным, что я сразу отошел к лестнице и позвал:

– Морленд, вы где?

И только в этот момент я осознал, что именно он произнес. Наверное, особенный смысл слов и был причиной тому, что поначалу они отложились у меня в голове как простой набор звуков.

Слова были такие:

– Хватаю пауком латника. Угрожаю.

Мне внезапно пришло в голову, что по строению эта фраза очень напоминала одно из распространенных шахматных выражений, вроде: «Беру ладьей слона. Шах». Но никаких «пауков» или «латников» не было ни в шахматах, ни в других известных мне играх.

Я машинально направился в его комнату, хоть и по-прежнему сомневался, что он там. Голос раздавался уж очень далеко – будто не в доме или по меньшей мере в какой-то удаленной его части.

Но Морленд лежал на койке, обращенное кверху лицо озарялось далекой электрической рекламой, которая через равные интервалы включалась и выключалась. Шум уличного движения, в коридоре почти неслышный, делал полутьму какой-то раздражающе живой, беспокойной. Как и раньше, будто надоедливое насекомое, зудела и жужжала неисправная неоновая вывеска.

Я на цыпочках подошел и склонился над ним. На лице, еще более бледном, чем ему следовало быть по причине некой особенности перемежающегося неонового света, застыло выражение болезненной сосредоточенности – на лбу пролегли глубокие вертикальные складки, мышцы вокруг глаз напряглись, губы сжались в тонкую полоску. Я подумал, не стоит ли разбудить Морленда. Я остро ощущал вокруг безликое бормотание города – бесчисленных кварталов замкнутого, рутинного, отстраненного существования, – и из-за этого контраста лицо спящего казалось еще более ранимым, ярко индивидуальным и незащищенным, похожим на какого-то мягкого, хоть и целеустремленно напрягшегося моллюска, вдруг потерявшего свою защитную раковину.