— Ах, стервецы! — ругался он, вырезая подошву из старого голенища. — Ах, сапожники! То есть совсем совести нет. Один в сапог трухи насыплет, другой двадцать раз кран чинит — не починит, третий из пустого в порожнее льет. Так по кругу и пляшем. Ах, стервецы! — И сердито плевал на изогнутое шило. Перед весной Афанасий Богданович напал на след.

— Был колоколец, был, а как же, — доставая для гостя мрачно-синие выщербленные блюдца и расставляя великолепные варенья, говорила морщинистая бабка. — Да ты, сынок, малинового накладай, малиновое — оно хворь прочь гонит, а как же. И крыжовенного попробуй — в ём ласковость, будто за окном снег медленно падает, а тебя в это время по волосам гладят. И вишенного, вишенного откушай, без косточек, каждую ягодку в руки брала, косточку вымала, внутрь песку сахарного сыпала…

— Колоколец-то медный был? — спросил, потягивая с блюдца чай, Афанасий Богданович.

— Медный, медный, а как же. Темного такого звону, вечернего, с облачком да с дождичком. Уж повертелось мастеру в гробу, прости меня господи, уж я его каждый день с лихом поминала. Виданное ли дело — для людского обиходу делать вещь скучную, да ненастную, да тоскливую? Утречком-то встанешь, солнышко по росе брызжет, а коровенка моя по дороге шагает: бум-м, бум-м… После этого и роса тебе холодна, и солнце не светло, вернешься домой и ну с мужиком лаяться. Оттого колокольца у меня характер искривился и старик мой прежде времени помер.

— Раз такая статья — другое бы что на ботало приладила.

— Эк, быстрый! Остальные-то, поди, дурее тебя? Приладить другое — труд не велик, да ведь и корова свой характер имеет. Она без того колокольцу жить не могла. Я ей другой навесила — она в тоску, не пьет, не ест, с удою спала, а уж красавица собой была, умница, молочко жирное, а вот с придурью. Не губить же было скотину! Вернула я ей колоколец и все разом в стезю вошло, а мне опять не ясный день, а ненастье. А мастер, шельмец, еще и имя свое по ободку обозначил! Разве же это дело — если тебе плохо, вещью своей людям вредить? Должно, девка какая от него отвернулась, вот и потух для него свет, для бедного.

— А теперь где же?

— Корова-то? А продала, родимый, продала мою горемычную, так с колокольцем и продала. А как уходила она от меня, да как поцеловала я ее в теплый нос да за ухом ей почесала, так у ней из глаз сливовых по слезе скатилось… Клади-ка, друг, еще брусничного да смешай его с клюквенным…

Всех варений отведал Афанасий Богданович, но куда была продана корова с колокольцем, узнать не смог. Старуха помнила только, что новая хозяйка была кривоглаза и увела корову по северной дороге.

По этой дороге можно было попасть десятка в два сел и деревушек, если не считать, что покупательница жила дальше, в соседнем районе, что тоже было возможно и увеличило бы территорию поисков раз в пять.

Афанасий Богданович терпеливо и мудро начал с малого. Его не смущали разбитые дороги, случайный транспорт и не очень скрытая безнадежность предприятия. Где пешком, где «трясучкой» в кузове грузовика, а если очень повезет — на телеге, запряженной неторопливой и грустной лошадью, когда хватает времени выслушать обстоятельную исповедь возницы, поделиться табачком и потолковать о заботах с философским уклоном, добирался он от деревни к деревне. Ничего бы особо сложного не было в этом путешествии, если бы не приходилось всякий раз возвращаться в город: Афанасий Богданович был пока единственным работником музея, а музею, раз уж он появился на свет, положено быть открытым.

Нельзя сказать, что поездки были совсем бесполезными. Беспалов нашел еще несколько пугачевских приказов, три подметных письма работным людям, узнал, что в одном из сел родился живущий в Москве генерал, и раздобыл для музея его фотографию и мундир, и даже встретил того пимоката, который всучил ему прошлой зимой дрянные валенки, и всласть с ним разругался.

Только на следующее лето ему, наконец, повезло… Уцепил из чужого разговора слово «кривая», и, повесив на музей дощечку «Закрыто на ремонт», пошел по следу с волнением молодой гончей.

Перезнакомившись со всей родней, начиная с самых периферийных линий, посвященный в служебные, наследственные и любовные дела нескольких деревень, добрался он в тихий дождичек и до того дома, который стал ему с некоторых пор видеться во сне. Добротный был дом, с новенькой оградой. Во дворе мальчишка лет девяти, не обращая внимания на дождь, рубил сучья огромным топором. При каждом ударе топор тянул его вниз, и казалось, что мальчишка сейчас упадет, но цепкие ручонки снова поднимали топор и снова ахали по сучьям. Сучья подпрыгивали и разлетались в стороны. Мальчишка с неторопливостью привычного к труду человека шел за ними, подбирал и аккуратно складывал в кучу.

Беспалов долго, с уважением смотрел на него и почему-то сказал ему старинное:

— Бог в помощь!

— Спасибо, — степенно ответил мальчишка.

— Мать дома? — стараясь не выказывать непонятного для других волнения, спросил Беспалов.

— Нету, — ответил мальчишка. Махнул топором и добавил: — В город помчалась. — Еще махнул. — Корову покупать.

Афанасий Богданович от неожиданности ухватился за забор и тут же стал его пошатывать, будто проверял крепость.

— Не, нипочем не зашатается, — с гордостью сказал мальчишка. — Мамка ставила!

— Слышь, малец… У вас же была корова. С колокольчиком…

— Была. — Мальчишка вздохнул, проверил пальцем острие топора. — Сдохла корова. — По-взрослому покачал головой, протянул почти с восхищением: — Ох, и драли меня!

— За что?

— Это я корову-то в клевера пустил. Обожралась, дура.

— Э, нехорошо.

— Да жуков ловил… Сегодня опять драть будут — два раза осталось.

— А всего сколько?

— Да неделю всего. Я бы больше назначил.

— Так ведь больно?

— А как же.

— Я скажу, чтоб не драли.

— Не… Не надо.

— Почему?

— Меня же по-справедливому. То — жук. А то — корова.

— А колоколец на ней был? — с трепетом спросил Афанасий Богданович.

— Не, сняли. Мамке не понравился.

— Сняли?.. А девали куда?

— Мамка в школу продала — на уроки в него звонят.

— Он и сейчас там?

— А где же. Там, должно.

Афанасий Богданович попросил напиться водицы и потащился к школе. Дождь припустил сильнее. Оглянувшись, Афанасий Богданович увидел, что мальчишка снова размеренно поднимает и опускает топор.

Пройдя под деревьями, Беспалов увидел длинное, почерневшее от ненастья старое деревянное сооружение, слишком длинное и старое, чтобы быть красивым, и слишком некрасивое, чтобы быть чем-нибудь иным кроме школы. Дверь была приотворена. Беспалов вошел и остановился, прислушиваясь.

Где-то в глубине слышался голос, ему с промежутками отвечал другой. Несмотря на каникулы, в школе кто-то был.

Афанасий Богданович пошел по шаткому, мягкому от старости полу и в одном из пустых классов увидел разговаривающих: парень и девчонка сидели на подоконнике.

Девчонка говорила:

— Дождь, а мне хорошо. Куры нахохлились, грустные, прячутся под крыльцо, а мне хорошо. Капли падают с листьев, листья тихие, а капли белые.

— Не белые, — сказал парень, — вода не бывает белой.

— Белые, — сказала девчонка. — И это не вода. Это дождь, который задумался. Ну, посмотри, почему ты этого не видишь?

— Скоро осень…

— Да, скоро осень, я умру от страха! Какая я учительница, если два месяца назад сидела за этой партой?

— Это временно, — сказал парень. — Пока пришлют с образованием. Дети должны учиться.

— Хорошо, что ты сильный, мне сразу легче. Только я не верю, что я взрослая. Я взрослая, но я не верю. И это тоже хорошо, все-все хорошо…

Афанасий Богданович отшагнул назад — из деликатности и внезапного смущения. Однако далеко не ушел, стоял у окна, ждал. Из щелей тянуло сыростью.

Когда ему показалось, что он достаточно выждал, он, нарочно громко ступая, подошел к двери. Но его не услышали.

Парень говорил:

— Красить надо, а чем? Белить надо, а чем? В бухгалтерии ни черта не понимаю, какой я директор? И стекол нет. И английский некому преподавать…