И осторожно покашляв:

— Это как же так выходит два, Палага Алексеевна?

— Палага Алексеевна, остальные-то али корова слизала?

Палага сообщает ехидно:

— В остальных нарзан!

— Чего?..

— Вода такая, в нос шибает! — кричит из кабины Мишка.

— Прочищает, что ли? — интересуется бабки Гланин старичок.

— Ага, вроде касторки! — скалит зубы Мишка.

«Ишь, архаровец, — думает очередь, — сам-то, пока ехал, поди, не меньше ведра выдул!»

— В таком разе, Палага Алексеевна, — раздается голос из середины, — пива — не боле как две бутылки на нос!

— Как же две, когда мне нужно шесть? — изумляется самый передний. — Или даже все десять!

— Но-но-но! — шумит очередь.

— Не отпущать! — кричит дед из самого хвоста.

— А считайте сами, — рассудительно говорит передний. — Иван Михалычу надо? Надо. Степке? А как же! Дяде Никите? Чтоб как штык! А Мухин? А Мухину так и вовсе наперед всех!

Тем временем к грузовику приблизилась стайка женщин в пропыленных платочках.

— Привет, раскрасавицы! — говорит им Мишка и, будто только их и ждал, дает газ и хулиганисто объезжает вокруг, поднимает облако пыли.

— Леший! Варнак! Чтоб тебя разорвало! — кричит облако пронзительными бабьими голосами.

Выскочив из пыли, женщины грозят кулаками, но машина уже напропалую дергается по ухабам.

Самая бойкенькая интересуется:

— За чем стоите, миленькие?

— Нравится, вот и стоим, — с неопределенностью ответила очередь.

Но бойкенькая углядела что-то за дверью, а может, по предвкушающим мужиковским рожам определила:

— Ой, бабы, пиво!

И полезла вперед.

У нее участливо спросили:

— Куда это вы, Таисья Николаевна?

И аккуратненько оттерли плечом.

— А ты уж и как зовут выведал? — стрельнула глазами бойкенькая и опять полезла.

— А я все знаю… — многозначительно сказали ей в ответ и загородили дорогу дюжей спиной.

— Во, во! Не пущать! — обрадовался дед в хвосте.

Таисья хлопнула кулачком — ничего кулачок! — по дюжей спинище.

— Ах, ах, ах! — сказала спинища и попятилась, оттесняя Таисью.

Пришлые бабенки обиженно сбились в кучку, завертели головами:

— А Павла-то где?

— Где бригадирша?

Тут из магазина донесся скандальный Палагин голос:

— Это кто жила?! Это я жила?!

От пронзительности голоса старичок в хвосте вобрал голову в плечи, а Палага взяла октавой выше:

— Ах ты, дылда длинная на жердях, пирожок ни с чем, а кто мне за три бутылки «особой» должен, метла ты небритая, а кому я буржуйскую рубаху из чистого нейлону по блату оставила, чтоб тебя в ней пятнистые свиньи облизали, лопата ты ржавая, клуша в крапинку, еще и не скажи ему ничего в собственном доме, тьфу!!!

Оскорбивший невинную Палагу поспешно ретировался, пробормотав восхищенно:

— Во, дает!

Подошла отставшая от своих бригадирша Павла. Таисья зашептала ей что-то горячо и возмущенно. Павла, даже не дослушав, шагнула вперед. Кто стоял перед ней — отодвинула, другой от неожиданности отступил сам. Очередь удивленно и любопытно замолчала, вникая в Павлино странное сейчас лицо и странную улыбку, почувствовала в ней что-то значительное. Мужчины еще не поняли, в чем сила этой женщины, но уже подчинялись ей. И не в бабьей красоте тут дело, потому что вовсе и не больно красива была Павла. И, однако же, была больше чем красива — статная, крепкая, с большими руками и большой грудью, со спокойным грубым лицом, знающим о чем-то больше, чем знают все они.

Павла потеснила переднего. Он оглянулся на своих, но, удивленный тишиной, тоже промолчал и тоже посмотрел на женщину.

Павла постучала о прилавок. Палага перестала возиться с ящиками, что уже давно и ненужно было, возилась, чтобы продлить удовольствие власти над очередью, и удивленно уперлась взглядом в большую женщину. По спине холодом пробежала неприязнь ревности, Палага уже хотела с ухмылочкой отвернуться, но женщина кинула небрежно:

— Пива!

На что Палага, смутно удивившись себе, спросила:

— Сколько?

Павла взглянула на мужиков, взглянула на своих шоссейных. Повернулась к Палаге:

— Ящик!

Палага подхватила ящик, бухнула на прилавок.

И тут вконец себе изумилась: это она-то, Палага, перед чужой-то, да чтоб без единого слова?..

Очередь взорвалась. Мужики опомнились и кучей навалились на прилавок. Только Афанасий как стоял, так с того места и смотрел на Павлу.

Раздался зловредный Палагин голос:

— Все! Нету больше!

Старикашка от огорчения хватил кепчонкой оземь.

А бабы с Павлой уже сидели на лужке, смаковали, нарочито медленно тянули пиво из горлышек. Старикашка не выдержал и затопал к ним поближе. Еще и остановиться не успел, а Павла протянула ему непочатую:

— На-ка, жених!

Старикашкино лицо расплылось в счастливый блин.

Подбежал мальчонка, спросил ни у кого:

— Эй, кому раков?

Кто-то посмелее — за раков и тоже на лужок:

— Примите в котел, бабоньки!

Бабоньки добрые, глазами блестят, похохатывают:

— Жалко, что ль? Эй, налетай!..

А Палагина душа требовала удовлетворения.

Накинула Палага замок на сельмаг, схватила на другой половине коромысло и ведра и припустила задами в сторону, где не было ни одного колодца, но можно было, минуя площадь, выйти к ближним домам.

— Чего смотрите? Уведут шоссейные мужиков-то! — насмешливо возвестила она, проходя мимо низенькой толстухи Исидоры, которая надраивала бочку березовым веником.

Исидора, не выпуская веника, выбежала на улицу, и точно! Чужие бабы на лужайке, вокруг деревенские мужики, бутылки из рук в руки, хохот, запретное бесово веселье, и ее благоверный там, ржет громче всех, идол! Исидора полоснула себя веником по ногам, ринулась к плетню, за которым бабка Гланя собирала огурцы. Бабка Гланя сразу выпрямиться не смогла — радикулит проклятущий, даже горячий утюг не помогает, но хоть согнутая, а все равно бегом по грядкам, только огурцы трещат под ногами.

Бежит бабка Гланя, а тут соседка Домкратиха раздувает сапогом самовар. Сапог остался на самоваре, сквозь подошву клубами вьется дым. Домкратиха кинулась к дому, схватила с подоконника цветастый плат — смерть всем соперницам, бросив на ходу несколько слов проходившей мимо — двое граблей на плече — молодухе.

И пошло! От плетня к плетню, из окна в окно!

Женщины бросали свои дела, выбегали на дорогу и, безошибочно определив наличие на лужайке своей половины, рассыпным строем двинулись навстречу опасности. Исидора с мокрым веником, молодайка с двумя граблями, Палага с пустыми ведрами и коромыслом, хромающая бабка Гланя — прострелило-таки в самое не вовремя! — и все другие, кто налегке, а кто при вооружении.

Мужики не чуяли опасности.

Один, взглядом отмерив половину оставшегося пива, только поднес бутылку к губам, как бутылку сграбастала огромная Домкратихина рука.

Старикашка прицелился к раку, но неведомая сила потащила его назад. Бабка Гланя и смолоду-то шутить не любила.

Молодуха граблями выудила своего за воротник, тот, смеясь, оглянулся, в лицо ему уперся полыхающий, разъяренный взгляд.

Давно у Палаги не было таких счастливых минут.

Последней, отдуваясь, подкатила Исидора — обошла-таки ее бабка Гланя со своим радикулитом, — схватила Исидора своего маленького, с реденькой бороденкой и давно покорного супруга и плеснула в лицо шоссейным:

— Бездомные!

Один Афанасий остался стоять перед шоссейными — только за ним никто не пришел. Он стоял и смотрел на Павлу, и на других смотрел и удивлялся, как в минуту потухли и постарели у них лица, как молча поднялись они с лужайки, как двинулись мимо Афанасия, будто не замечая его, поникшие, как одинокие птицы.

Они подошли к березовой околице, сквозь неприкрытые воротца просочились в простор созревающей пшеницы и побрели дальше босыми ногами по мягкой, шелковой пыли, все вместе и каждая отдельно.

Одна — улыбчивая и тихая была в деревне, глаза печальные и добрые — остановилась вдруг и обвела подруг и белый свет недоумевающим взглядом, хотела сказать что-то, но не сказалось ей, воздуха не хватило, места для слов не хватило, и она побежала в сторону от всех, в поле, в пыльные придорожные колосья.