Томно кольцами играя, дать беспечный тот обет:

Что тому, кто избран вами, мало Богу быть угодным,

Коль его непогрешимым не признает также свет?

Вам, чей голос как молитва, чья улыбка — откровенье,

Вам, прекраснейшей из женщин, из созданий всех Творца,

Столь воздушной, что мешает вам растаять, как виденье,

Только лишь земная прелесть несравненного лица;

Как не стыдно вам спокойно заклеймить своим презреньем

Ваших ближних, ваших братьев, коих создал тот же Бог! —

Точно парий, что не только недостойны лицезренья

Вас самой — но и не смеют умереть у ваших ног?

О, когда б у этой лютни вдохновенней были струны,

О, когда б я сам был выше, чище духом, чем сейчас, —

Я б сказал вам: "Я люблю вас! и клянусь, царевич юный,

По сравнению с поэтом, право, не достойней вас!

А как есть, да будет карой вам, надменной, то сознанье,

Что я, — беден и ничтожен, страстью робкою томим,

Вас люблю, любить дерзаю; чувство — полное страданья, —

Но ваш гнев, презренье ваше, — всё бессильно перед ним!"" —

Много, много слов безумных — вспомнить всех душа не смеет;

Я и так в слезах горячих эти строки окрестил…

А еще зовут поэтом! Глупый пес — и тот умеет

Оскорбить несносным воем красоту ночных светил!

Я замолк; душа стихала, редко вспыхивая снова…

Так последний гром смолкает, прокатившись по горам;

А она? На то молчанье, как на звук чужого зова,

Мокрые подняв ресницы, тихо молвила: "Бертрам!"

Вот и всё… Когда б проклятье мне она послала смело,

Иль как женщина, умея позу царскую принять,

Мне сказала: «Сэр! как гостя я вас выслушать хотела,

Но прошу вас этим званьем впредь меня уж не стеснять».

Всё б я снес… но это слово! Передать перо не в силах

Глубину успокоенья в этом слове, добрый друг!

Всю божественную кротость, что жила в тех звуках милых,

И душа моя смирилась, победив страстей недуг.

Точно пламенным потоком увлечен и уничтожен

Вихрем смутных рассуждений; отрезвившись, наконец,

От безумного порыва, что лишь юности возможен,

И в отчаяньи, понятном для неопытных сердец;

В подавляющем сознаньи, что, хотя б я был и правым,

Я был низок перед нею, я был жалок и смешон,

Что она меня судила с беспристрастьем величавым,

И судом ее спокойным я навеки сокрушен;

Как по городу большому мчится, вырвавшись из плена,

Вихрем, с молнией во взорах, с пеной у рта дикий конь,

И наткнулся вдруг на храма хладнокаменную стену,

И свалился — бездыханный — и в глазах потух огонь, —

Так и я упал пред нею… не сочти меня бессильным!

Я сражен был силой страсти; страсть — жестокий господин,

Мир — как будто на колесах, скрытых в сумраке могильном,

Откатился… я очнулся в этой комнате, один!

Слугам тут же приказала унести меня, наверно,

От очей ее подальше — но не бросить у ворот, —

Слишком праведна для мести, чересчур высокомерна,

Чтоб ничтожество такое да лишить своих щедрот.

Друг, из этого посланья всё узнать о мне ты волен;

Как прочитанная книга, жизнь осталась позади…

Завтра еду… жаль, сегодня не могу, затем, что болен;

Жду зари, чтоб лаской солнца сердце оживить в груди.

Только луч скользнет в окошко — я уйду без вздохов пошлых,

Без прощаний, — лишь два слова ей в записке напишу;

Скроюсь от ее насмешек, — от похвал хотя бы прошлых, —

Далеко, в краю безвестном сердца муку заглушу.

О, не бойся; я не стану жизнь напрасно тратить в горе;

Дух мой — сокол: хоть и ранен, но готовит вновь полет…

Места нет для слез бессилья у поэта в вещем взоре,

И пока не выльет в песни всех как есть, — он не умрет!

Заключение

Дописал Бертрам, и в кресле он откинулся угрюмо;

Точно капли дождевые — были слезы на листах,

И в душе его теснились недописанные думы,

Недосказанные муки трепетали на устах.

Видит пред собой виденье; это сон иль откровенье?

Вот стоит, бледна, недвижна, молча прислонясь к окну;

Послан этот сон, быть может, не затем, чтобы встревожить,

Но чтоб в сердце истомленном мир вселить и тишину.

«Вы ль, губительные очи, — молвил, — здесь, во мраке ночи,

Засияли как сапфиры в бледном мраморе лица?

Жжете вы меня поныне — как лучи среди пустыни…

Вы ли жизнь мою и сердце иссушите до конца?»