Судьба свершившего такие преступленья!
Оне-то с ужасом и рассказали мне
О всем, что слышали, что видели оне:
«Взгляните сами, сэр, какой он страшный, бледный!
Всем телом он дрожит! ах, как он болен, бедный!
Он спит; а между тем, не закрывая глаз,
С безумной яростью в бреду глядит на нас.
Пот градом льет со лба… Взгляните, что за муки!
С какою силой сжал костлявыя он руки!»
Я стал с ним говорить; но речь его была
Полна намеками на страшные дела.
Он бормотал; «Нет! нет! не я виновник смерти!
Он сам себя убил! он в люк упал, поверьте!
Снимите жь цепи с ног!» — проговорил он вслух.
«Отец?.. он не был там; зачем же грозный дух
Меж обвинителей садится там на лавку?
Зачем я приведен с ним на очную ставку?
Милорд, помилуйте! Ужель казнить меня?
Ах! отложите казнь до завтрашняго дня!..»
Утихнув, он хотел привстать, чтоб помолиться.
Но так ослаб, что сам не мог пошевелиться;
Все что-то бормотал, и с ужасом в лице
Стонал и вздрагивал, как при своем конце.
Большими каплями пот по лицу катился,
Предсмертной влагою потухший взор покрылся,
Но он еще был жив и с кем-то неземным
Вслух разговаривал. Столпившись перед ним,
Стояли мы; но он казался без сознанья,
Иль с умыслом на нас не обращал вниманья,
Стараясь тайну скрыть преступных дум своих,
Хотя мы видели из слов его пустых,
Что совесть спящая в нем пробуждалась чутко:
То был безумца бред, но с проблеском рассудка
«Постойте, — он кричал, — я все открою сам!
С тех пор, как в первый раз явился он глазам,
Он, лютый мой отец, который даже в гробе
Хотел по прежнему меня тревожить в злобе…
Был страшно знойный день. Живя в моей глуши,
Давно я не встречал нигде живой души.
Я сеть закидывал, по не ловилась рыба:
Но милости его — за все ему спасибо —
По милости его, с тех пор, как умер он,
Не стало счастья мне, пропал покой и сон.
Измученный, я сел и стал глядеть сквозь слезы
На дно реки и впал, казалось, в сон и грезы.
Но это не был сон. О, нет! Передо мной
Три грозных призрака восстали над волной.
Один был мой отец; другие два, с ним рядом,
Мальчишки бледные, подосланные адом.
Над зыбью мутных волн и не касаясь их.
Мелькали образы пришельцев неземных.
Я поднял в них весло; по духи с злой улыбкой,
Скользнув из-под него, исчезли в влаге зыбкой.
С тех пор лишь только в глубь закину сети, глядь —
Старик и мальчики являются опять.
Уйдите! сгиньте с глаз! я им кричу — напрасно!
Они стоят себе и смотрят так ужасно!
Куда ни отвернусь, куда ни поплыву,
Они везде со мной, везде их наяву
Я вижу всех троих; все манят в омут темный,
Все слышится в ушах призыв их вероломный.
И этак каждый день, от утренней зари
И вплоть до вечера, являются все три;
Весь день зовут меня, весь день нигде проходу
Мне не дают, кричат: «К нам! к нам скорее в воду!»
Отцы… в них жалость есть, а этот знай стоит,
Трясет сединами и взглядом леденит!
Веслом ударю я — в волнах раздастся глухо
Тяжелый чей-то стон, а все я вижу духа.
Я стану умолять: «А кто вонзил мне нож?»
Он с гневом говорит; но говорит он ложь.
Случилось, правда, раз, что я за оскорбленья
Хотел убить его в порыве исступленья;
Но это ведь давно случилось и притом
Тогда я сжалился над дряхлым стариком.
За что жь, безжалостный, за что, мучитель лютый,
Он сам мне не дает покоя ни минуты?
Есть по течению реки три места: там
Они являются всегда моим глазам —
Места проклятыя, о как их ненавижу!
Какие ужасы там днем и ночью вижу!
Вот к этим-то местам, по воле их, не раз
Я должен был грести, с них не спуская глаз.
Снуют проклятые, толкутся предо мною,
Кричат: «К нам в воду! к нам!» — и тянут за собою —
Два беса, мальчики, и грозный мой тиран,
И с громким хохотом скрываются в туман.
Однажды, в страшный зной, когда мои мученья,
Казалось, превзошли пределы все терпенья,
Явился мне отец и, как всегда, привел
С собой двух мальчиков, невыразимо зол.
О! никогда еще не представляли гости
В глазах сверкающих такой бесовской злости!
По воле их, опять берусь я за весло;
Гребу; нет больше сил: так сердцу тяжело!
Тут но волнам рукой провел старик — и пламя
И кровь вдруг хлынули, как огненное знамя,
Из закипевших волн, и обдал он меня
