Глядеть на грустные одни и те ж картины,
На чахлые кусты, на топь и заводины;
В прилив смотреть на край, водою понятой,
В отлив — на топкий ил, поросший осокой;
Тут видеть, как смола от зноя солнца тает
И, дуясь в пузыри, с бортов ладьи стекает;
Здесь в груды трав морских, несомых по реке
Волной ленивою, врезаться в челноке.
Бывало, в знойный день, когда струею робкой
Вода на убыли сквозь ил сочится топкий,
Прибитый медленным течением реки
К обоим берегам на теплые пески,
Граймс, кинув якорь там, стоит один, угрюмый,
Нагнувши голову и смотрит с мрачной думой,
Как в тинистом русле чуть движется струя,
Густая, мутная, как черная змея;
Как на песке угрей вертлявое отродье,
Волной забитое, играет в мелководье;
Как слизни клейкие, ворочаясь в песке,
Влекутся медленно к сверкающей реке.
Там часто он лежал, взирая сонным взглядом
На раков, по песку к воде ползущих задом,
Иль внемля, как кричит печально рыболов,
Как звонко в воздухе несется клект орлов.
Когда ж на топь болот, друг другу криком вторя,
Качнуть со всех сторон слетаться птицы с моря,
Он слышал, как, упав на дремлющую зыбь,
Крик ужасающий подъемлет ночью выпь.
Мечтами черными томим, как тяжким грузом.
Нередко он стоял перед открытым шлюзом,
Где, мелкою струей сочась между досок,
Песнь заунывную, шутя, журчит поток,
Где даже беглый взгляд на воды и на сушу
Тоской и трепетом переполняют душу.
Но, кроме этих сцен, там три стоянки есть,
Где Питер никогда не смеет стать, ни сесть;
Он, приближаясь к ним, всегда свернет с дороги,
Иль громко запоет, душевной полн тревоги.
Нигде уж он не мог прогнать своей тоски.
Раз в город он пришел, но братья-рыбаки
Его не приняли, а жены их всем хором:
«Ну, бьешь ли, Граймс детей?» — кричали, встретясь с вором.
И даже уличный шутливый рой детей —
И тот, гонясь за ним, кричал: «Вон, вон злодей!»
И Граймс с проклятьями, бросая в них каменья,
Бежал из города, ища уединенья.
И стал он снова жить один среди степей,
Которых грустный вид был с каждым днем грустней.
Весь день на челноке, весь день в работе трудной,
Он, злейший враг людей, вздыхал в глуши безлюдной
О братней помощи хоть чьей-нибудь руки,
Чтоб сети кто помог извлечь со дна реки,
И жизнь он проклинал, глядя, как из пучины
Хватает чайка рыб, а он — комки лишь тины.
Болезнь, которую не смел он и назвать,
Тут стала с каждым днем страдильца посещать.
С невольным трепетом скитался он без цели;
Его страшили сны. Не раз, вскочив с постели,
Он пробуждался вдруг, испуган в час ночной
Толпою призраков, почтой души больной —
Тех грозных призраков, какие духи ада
Лишь могут вызывать для устрашенья взгляда.
Так, брошен ближними, с отчаяньем души,
Больной, отверженный, влачил он жизнь в глуши,
Один, вдали от всех; но и в своем недуге
При виде каждого он вздрагивал в испуге.
Прошла зима и вот, с началом теплых дней,
Опять в купальни к нам стеклась толпа гостей,
Рой праздных странников, что в зрительныя трубки
Готов весь день смотреть на корабли, на шлюпки,
На пристань шумную, на лодки рыбаков —
На всё, что ново так глазам не моряков.
Тогда-то на себя стал обращать вниманье
Какой-то лодочник. Бездомный, как в изгнаньи,
То вверх, то вниз реки, он плавал целый день.
То целый день стоял на якоре, как тень.
Он с виду походил на рыбака, хоть с лодки
Он не кидал сетей, но опускал намётки.
Вкруг лодки плавали станицы птиц морских,
Но он не обращал внимания на них.
Как будто в чудный сон глубоко погруженный,
Он взор бессмысленный вперял в поток бездонный,
Как человек, чей ум опутан духом зла,
Влекущим мысль его на страшныя дела.
То был наш Питер Граймс! К нему пришли матросы;
Кто утешал его. кто предлагал вопросы,
Кто говорил: «Пора покаяться во всем!»
При этом слове их, смутилось сердце в нем;
Он вздрогнул, бросил бот и, ужасом гонимый.
Стал рыскать по полям, как зверь неукротимый;
Но, вскоре пойманный и наглою толпой
Гонимый, помещен в больнице городской.
Всегда готовые на помощь ближним, жены
Прибрежных рыбаков, услышав крик и стоны
Того, кто был для них, как изверг, нестерпим,
Забыв тут ненависть, вдруг сжалились над ним.
Страшна казалась им, достойна сожаленья
