При всей его открытости жила в нем хорошо скрываемая лукавинка, проглядывающая порой через хитроватый прищур глаз. И хотя на князя он смотрел подобострастно, часто кивал, соглашаясь со всем, что тот говорил, но всем видом своим давал понять, что знает о жизни нечто большее, известное лишь одному ему. Князя это особо раздражало, но вида он не показывал, хорошо понимая, что попик этот ему не ровня и терпит он его здесь до тех пор, пока ему не надоест слушать его витиеватые речи.

«Нет ничего хуже, чем мужик, к власти допущенный», — думалось князю. Видел он не раз, как старосты в имениях его злобствовали, порой и зверствововали, будучи назначенные им для пригляда за крестьянами. Никого не щадили, лишь бы выслужиться перед хозяином. За недоимку могли и семь шкур от того проку или выгоды личной никакой не было. Нет, не за страх, а ради ласкового взгляда хозяина служили они, пытаясь выделиться из некогда равных себе, зная, коль не угодишь барину, то тут же окажешься прежним рабом и холопом и никогда уже на прежнее место не вернешься.

«Вот и протопоп этот, попавший в столицу из глухой мордовской деревни, испорченный близостью к царю и патриарху, возомнил себя пророком, коему все позволено, прикидывается агнецом Божьим, пострадавшим безвинно, — с прищуром смотрел воевода на Аввакума, продолжая думать о своем. — Сидел бы в своем селе и дальше, не высовывался, глядишь, жил бы не хуже других, в довольствии и благости. Ан нет, захотел высоко взлететь, не подумав о том, сколь занятие то опасно и чем закончиться может. А сейчас на Москве много таких новоявленных пророков объявилось, повылазивших из глухих углов, обрядившихся в богатые одежды и щеголявших среди знатных господ с видом надменным. Ох, придет времечко, и кинутся они вон из столицы обратно в свои деревеньки, чтоб никогда оттуда больше носа не высовывать. Поймет царь, кто ему истинный слуга, а кого дальше скотского выпаса пущать никак нельзя…»

—

Да уж, не позавидуешь тебе, — согласно кивнул воевода, отводя глаза в сторону, словно опасаясь, что протопоп сможет догадаться о мыслях его, — не всякий человек в Сибири выдержат, многие первый год ломаются, а иные и руки на себя накладывают с горя. Но ничего Бог даст — выдержишь. Царь наш Алексей Михайлович, дай Бог ему здоровья и всяческого благополучия, слышал я, благоволит к тебе, авось и вернет из ссылки.

—

Милует царь, да не жалует псарь, — живо отозвался Аввакум. — С царем-батюшкой мы душа в душу жили, сколько раз он меня во дворец к себе приглашал, дарил подарками разными, детками моими интересовался. И все бы хорошо, коль не смутитель веры православной, Никон, с которым мы поначалу тоже дружбу водили, пока он не принялся церковные книги править и иные новшества вводить.

—

Как же, наслышан о том, но мое дело — сторона, — улыбнулся в бороду князь Иван, — мне бы со своими делами разобраться, а вы уж, молельщики наши, сами решайте, как вам дальше жить, и нас в свои дела особо не впутывайте.

—

Что ты, батюшка, сам понимаю, что в этих делах ты мне не заступник. Даже сам государь не мог меня от гнева патриаршего заслонить. Оно вроде и правильно, со своим уставом в чужой монастырь нечего соваться. Но я вам так скажу, Никон этот на том не остановится, а дай ему волю, то он и царя на короткой привязи держать будет. Истинно говорю, поскольку знаю норов его.

А ведь как все хорошо начиналось, жили с ним в ладу и в мире, а когда ему первый раз указал на неправду его, то он от меня, как от пса злобного, отмахнулся, к себе перестал пускать, начал сторониться во всем. Ладно бы я, а то ведь многие на Москве против его нововведений голос подняли. И что же? Послушал он кого? Да никогда в жизни. Не тот он человек, чтоб чужим речам прислушиваться. Гнет свое и будет гнуть до тех пор, пока Россию-матушку напополам не переломит.

А это грех наипервейший, на том свете Господь с него за все спросит и воздаст по заслугам. Я человек маленький, какой с меня спрос, но далеко вперед вижу и верно скажу, смутное время наступает. Коль дальше так продолжаться будет, то вскоре брат с братом поначалу перессорятся, потом передерутся, а там и до смертоубийства дело дойдет. Кому же от этого польза? Никак не народу православному.

Воевода внимательно слушал Аввакума, глядя прямо в его пылающие праведным гневом глаза, и пытался понять, действительно ли так думает его собеседник, или в нем говорит оскорбленное достоинство отстраненного от власти человека, которого неожиданно удалили и от царского двора, и от патриаршего престола, отправили на жительство в далекую Сибирь. Хорошо знавший царя воевода понимал, что дыма без огня не бывает и не зря патриарх пошел на разрыв с Аввакумом, наверняка прежде этого обговорив все свои действия с державным правителем.

То, что Алексей Михайлович имел натуру изменчивую, мог в одночасье сменить милость несказанную на гнев праведный, князь испытал на себе. Разве спросили его, когда направили воеводой в Тобольск? А причиной тому происки завистливых недругов, пожелавших отодвинуть его от государственных дел, когда заметили, что царь стал приближать князя к себе, советоваться, и уже пошли слухи, будто поставят Василия Ивановича управлять одним из приказов. В том-то вся и причина… Наверняка и с Аввакумом не обошлось без наушничества близких патриарху людей, которым он стал неугоден. Разве могут царь или патриарх знать, у кого что в душе сокрыто? Вот и слушают, что им там нашепчут, накалякают, а потом и люди безвинные страдают от оговоров и не догадываются, с чего это они вдруг в немилость впали.

«Царская воля, то наша доля», — вспомнилось вдруг воеводе слышанная им где-то поговорка. Лучше и не скажешь. На то он и царь, помазанник Божий, чтоб судьбами людскими ведать и за весь народ решать, куда кого направить и как за содеянное спросить. Без этого нельзя, иначе не быть государству, и страна превратится в бедлам, как то было после смерти государя Ивана Васильевича, именуемого в народе Грозным. Тот хоть и жесток был не в меру и многих знатных бояр жизни лишил, но держал народ в узде, не позволял возобладать раздору и вольностям, к чему народ русский склонен. Теперь другие времена, окружил себя Алексей Михайлович лукавыми советчиками, не понимая, чем все закончиться может. Вот и подняли голову люди незнатные. Куда ни глянь, а никого из числа равных себе не встретишь.

Меж тем протопоп Аввакум, словно угадал настроение князя, собрался уходить и встал, перекрестился на образа.

—

Спасибо тебе, князь-батюшка, что принял и выслушал. Не буду больше от дел государственных отрывать, у тебя и без меня забот хватает. Если понадоблюсь зачем, то рад буду.

—

Не спросил я только, куда тебя владыка наш на службу определил, — поинтересовался воевода, также поднимаясь со своего места.

—

Недалече от тебя, в Вознесенский собор направили.

—

А с батюшкой Аверкием как? — не скрыл своего удивления князь Василий.

—

Его, насколько знаю, архиепископ в город Березов направить решил, там как раз не так давно батюшка местный преставился, и место освободилось.

«Почему же не тебя архиепископ направил на то место? — мысленно усмехнулся воевода, хорошо понимая, что архиепископ Симеон никогда так не поступит, а оставит Аввакума, не утратившего пока московские связи, подле себя. — Вот тебе справедливость людская».

—

Ну, то ваши дела церковные. Как владыка решил, так тому и быть, желаю здравствовать. — И воевода, пересилив себя, подошел под благословение к Аввакуму, от которого неудержимо несло чесночным духом, прелой овчиной, столь знакомыми для князя запахами во время его посещений своих подмосковных вотчин.

В этот момент приоткрылась дверь, которая вела во внутренние покои, и вошла княгиня Ирина, жена воеводы, знавшая с его слов о посещении протопопа Аввакума. Она быстрыми шашками подошла к ним, низко поклонилась и смиренно замерла, не произнося ни слова. При ее появлении Аввакум будто преобразился, стрельнул глазами на княгиню и спросил: