Аввакум наконец-то понял недвусмысленный намек владыки и тоже покосился на дверь и замолчал, отирая рукавом рясы обильный пот, выступивший у него на лбу. И внезапно он вспомнил обо всем, что на его глазах произошло в тюменском Троицком монастыре, с чего, собственно, и хотел начать разговор с владыкой. Потому он торопливо пересказал обо всем случившемся и закончил словами:

— Вот к чему никоновские новины ведут, смертоубийство меж православными людьми началось… А что дальше будет? Страшно и подумать…

Симеон, морща лоб, внимательно выслушал его, хотя еще несколько дней назад нарочный доставил челобитную от тюменского настоятеля Анастасия, где тот все описал и просил помощи в поимке злодеев, лишивших жизни московских переписчиков. Доложено было о том и тобольскому главному воеводе, который незамедлительно направил в Тюмень опытных в подобных делах людей. Рано или поздно, душегубов тех схватят, и на воеводском дворе под кнутом палача они во всем признаются. Но главное сейчас было не допустить, чтоб не повторились подобные дела. Тут, как ни крути, Аввакум прав, Никон перегнул палку, и по всей стране пошел тихий ропот о смене старой веры на новую. А если народ начал роптать, то жди, не сегодня завтра за топоры возьмутся, красного петуха подпустят, если не в архиерейские покои, то тем, кто с ними в несогласии будет. Так и до открытого бунта недалеко. И Алексей Михайлович должен был это хорошо понимать.

Владыка не посчитал нужным сообщить протопопу, что и на архиерейском подворье и еще в нескольких монастырях тайно трудились такие же переписчики, что и в тюменском монастыре. Сейчас он опасался, коль весть о их гибели донесется до здешних мест, жди беды. Потому он незамедлительно отписал игумену Анастасию, чтоб всю братию до единого человека разослали по дальним монастырям, а наиболее горластых и неуступчивых отдали на воеводский двор в бессрочное содержание.

«Невовремя, ох, невовремя ты, протопоп, оказался в том монастыре. По-доброму следует и тебя попридержать и не допускать до службы, зная твой язык и невоздержанность в речах», — думал владыка, сверля взглядом сидящего перед ним Аввакума. — Но опять неизвестно, как поведет он себя, если отправить его подальше от себя, где за ним должного пригляда не будет. Лучше пусть здесь остается, где каждое сказанное им слово будет уже на другой день известно. А не пожелает урезонить норов свой, то пущай на себя пеняет. Одним печальником в Сибири больше станет, нам не привыкать», — окончательно решил архиепископ и поднялся с кресла, давая понять, что разговор на этом закончен.

Симеон сделал несколько шагов вдоль стола, а потом крякнул в кулак, словно прочищал горло, и выразительно кивнул в сторону полуоткрытой двери и шепотом произнес:

—

Ты, сын мой, того… Осторожнее будь, а то… — И, не закончив фразы, неслышно ступая подошел к двери и широко распахнул ее.

В покои владыки так и ввалился истопник Пантелей, державший в обеих руках охапку сухих березовых дров, и испуганно уставился на архиепископа, широко открывши рот, словно карась, выброшенный на берег.

—

Ты как посмел, олух царя небесного, в такое время с дровами своими ко мне заявиться?! — грозно спросил он и без того не знавшего куда деваться истопника и ловко ухватил его за ухо, торчавшее из-под рваной заячьей шапки. — Говори, подлец, кто тебя надоумил у меня под дверью подслушивать, а то живо на конюшню отправлю, коль таиться станешь.

Пантелей, не выпуская березовых поленьев из рук, попытался легким движением головы освободить из цепких пальцев владыки свое ухо, которое уже изрядно налилось кровью, но у него из этого ничего не вышло. Тогда он не нашел ничего лучшего как попытаться грохнуться на колени, однако архиепископ, словно предвидя этот его маневр, схватился за злосчастное ухо покрепче и резко потянул его вверх, отчего истопнику пришлось встать на цыпочки, и, не выдержав боли, он громко заверещал, как это обычно делают дети, отведавшие первый удар розгой.

—

Замолчи! — цыкнул на него архиепископ, но тот не унимался, и верещание его становилось все громче, а потом и вовсе перешло в утробный вой. — Ах, ты так. — Владыка, как и многие лица духовного звания, считал себя правым в собственных поступках и к тому же любил добиваться своего любыми способами, а потому, недолго Думая, залепил свободной рукой Пантелею в лоб, плохо представляя, чем это может закончиться.

Истопник, окончательно потерявший рассудок от боли и страха еще большего наказания, неожиданно подпрыгнул высоко вверх и неимоверным усилием вырвался из цепких рук архиепископа. При этом березовые поленья, которые он держал в руках, посыпались прямо на ноги архиепископа. Теперь уже пришла его очередь вскрикнуть от боли. Если у Пантелея был лишь слабый дисконт, то владыка обладал сочным басом, и зычный глас его разнесся по всем многочисленным комнатам и комнатушкам, достиг даже подвала, куда в тот момент спустилась за квашеной капустой девка Лукерья, которая немедленно грохнулась в привычный для нее в подобных случаях обморок и пролежала так на холодном полу, пока ее не хватилась главная кухарка Дарья.

На крик владыки сбежалась вся обслуга, включая приказных, и лишь ополоумевший истопник Пантелей, растолкав всех, выскочил на улицу, пронесся через сторожку мимо не прекращавших своей игры литвинов и, перегоняя пеших и конных, помчался к собственному дому, где залез на печку, укрылся с головой старым, доставшимся ему еще от деда, тулупом.

Там, чуть придя в себя, он, громко высморкавшись, заплакал, дав волю скопившимся за все время своего служения на архиерейском дворе чувствам. Потом он незаметно уснул, а утром на службу свою не пошел и долго ничего не отвечал бывшей на сносях третий раз за последние пять лет супруге.

К вечеру за ним отправили кого-то из конюшных с требованием немедленно начать топку печей, поскольку холода стояли нешуточные, и без истопника вся архиерейская служба могла встать всерьез и надолго. Тогда Пантелей отправился на Софийский двор и протопил все печи, кроме той, что находилась в покоях владыки Симеона. Но никто не обратил на это внимания, поскольку сам архиепископ отбыл на другой день в один из дальних приходов. Когда же он вернулся, то Пантелей уже забыл о своем случившемся не столь давно испуге и все так же исправно исполнял свои серьезные обязанности борьбы с сибирским морозом. Да и владыка за всеми своими многочисленными заботами тоже не вспоминал о том происшествии. И лишь левое ухо главного архиерейского слухача начало с тех пор расти чуть в сторону, сильно отличаясь от своего правого собрата.

Покинув в крайнем замешательстве кабинет владыки, Аввакум справился у неподвижно стоявшего возле стены Спиридона, где ему отыскать Ивана Струну, на что получил маловразумительный ответ и, махнув рукой, отправился сам на поиски. Дьяка он нашел в небольшой каморке, занятого расчесыванием частым гребнем своей жиденькой бородки. Делал он это старательно, словно именно в бородке скрывалась вся его красота и силы. Увидев протопопа, он нимало не удивился, а лишь криво улыбнулся и кивнул головой, что, вероятно, означало приглашение войти. Узнав, по какому вопросу тот пожаловал, он тяжко вздохнул и, как бы нехотя, изрек:

—

Худо у нас нынче с жильем после последнего пожара. Сам угол снимаю неподалече отсюда, а сейчас не знаю, чем вам и помочь, батюшка…

Аввакум опешил. Он никак не ожидал, что для него не приготовлено место, где он мог бы разместиться вместе с семьей. Нежелание дьяка помочь ему он отнес к произошедшей стычке, после которой тот обещал ему показать, чья здесь власть. И вот теперь пришел тот самый момент, когда он власть свою употребляет так, как считает нужным.