Василий Иванович долго ломал голову, как навести порядок в городе. А потом вызвал к себе казачьих и полковых командиров и прочел им предписание, согласно которому все чины, находящихся на государственной службе, должны быть направлены в кратчайший срок в малообжитые земли. Взять с собой им повелевалось проводников и толмачей для прииска новых земель и сбора ясака в пользу казны. Полковое начальство попыталось доказать, что люди их подобному делу не обучены, но, встретив суровый взгляд воеводы, быстро поняли, что возражать бесполезно, а потому со вздохами и покряхтыванием поднялись с лавок и удалились, недовольные, мысленно кляня воеводу на все лады и желая ему побыстрее отправиться обратно Москву, чтоб самим вновь зажить привольно, как было заведено меж ними с самого заселения Сибири русскими людьми.

Избавившись от неугомонного служилого люда, князь Василий Иванович нашел в городе умельцев, хорошо знающих строительное дело, и велел заняться им подновлением острожных стен и башен. Затем он попытался навести порядок в устройстве нижнего посада, где летом конный ли, пеший ли вязли в непролазной грязи из-за отсутствия сколько-нибудь приличных дорог. Он подрядил татар из ближайших селений возить строевой лес для покрытия улиц деревянными мостовыми, за что разрешил тем брать без оплаты каждое десятое бревно из привезенных на собственные нужды. Но за лето удалось замостить лишь ближайшую к острогу улицу, которая вела на базарную площадь. Но и это стало большой удачей, поскольку прежним предшественникам его не удавалось сделать и этого.

Окружавшие воеводу люди считали его большим книгочеем и любителем церковных преданий. Из привезенных воеводой вещей несколько сундуков были заняты книгами, большая часть которых была писана на языках иностранных, и сообщалось в них о делах воинских и строительных, к чему Василий Иванович проявлял извечный интерес.

А еще воевода был известен среди тоболяков регулярным посещением городских храмов, из которых предпочитал Вознесенскую церковь, находившуюся в остроге близ воеводского двора. Может, потому и духовником своим избрал князь отца Аверкия, служившего там с незапамятных времен. Придя в церковь на службу, воевода обычно вставал неподалеку от входа, где всегда располагались готовящиеся к исповеди прихожане, и почтительно ждал, когда до него дойдет очередь к батюшке. Первое время народ, заметив рядом с собой воеводу, шарахался в сторону, а некоторые и вовсе испуганно покидали храм, но постепенно попривыкли и при встрече с ним благожелательно раскланивались, как со старым знакомым.

По большим престольным праздникам, когда владыка Симеон устраивал в своих покоях скромные застолья, то неизменно слал приглашение и князю Василию. Тот поначалу отказывался, считая неуместным шествовать пешком с воеводского двора на архиерейское подворье, а в карете ехать было и совсем смешно, поскольку находились их дворы напротив один от другого в нескольких десятков шагов. Но однажды по совету княгини пересилил себя, чем несказанно обрадовал не только владыку, но и свою богобоязненную супругу. В следующий раз уже владыка Симеон последовал к воеводе на именины со щедрыми дарами, и дружба их постепенно окрепла, выгодно отличаясь от противостояния властей гражданских и духовных во многих российских городах.

Когда во время одной из встреч архиепископ сообщил князю Василию, что в Тобольск для отбывания ссылки направляется ставший неугодным новому патриарху протопоп Аввакум, тот не поверил, зная расположение к Аввакуму царя Алексея Михайловича.

Василий Иванович хотя и был частым гостем на царском дворе, но участия в делах церковных не принимал и знал о том лишь понаслышке. Затеянное патриархом Никоном исправление церковных книг напрямую его не касалось, и он никак не ожидал, что безобидное это дело примет со временем подобный оборот и выльется в противостояние между известными людьми, к которым он относил и протопопа Аввакума, славящегося умением своим говорить проповеди и находить общий язык с простым народом.

Однако он был удивлен, что именно под начало владыки Симеона патриарх определил опального протопопа. Князю представлялось, что как раз ему как главному сибирскому воеводе должно быть доверено это непростое дело. Хотя при том вида не показал, но услышанное больно задело его самолюбие, несмотря на то, власти гражданские обычно не вмешиваются в дела духовного ведомства. Но тут совсем другое дело. Именно государственное, потому как речи непримиримого протопопа могли привести к волнениям народным, а то и к бунту. Когда случилось убийство патриарших переписчиков в тюменском монастыре, то не кто иной, как воеводские дьяки и приставы, занялись поисками злодеев и, похоже, вышли на их след. Рано ли, поздно ли, они найдут тех душегубов и доставят на допрос к нему на воеводский двор.

И тут князя осенило: а не связан ли приезд протопопа с тем убийством? Почему так вышло, что ни днем раньше, ни днем позже произошло все? Именно когда Аввакум провел ночь в монастырских покоях, то на другой день обнаружилось то самое злодеяние. Случайность? Вполне возможно. Понятно, не сам протопоп к тому кровавому делу руку приложил, то были люди, на мир и власть озлобленные. А к чему Аввакум призывал? Идти против патриарха. В открытую. Прилюдно. Могли изверги эти в угоду ему порешить переписчиков чуть ли не на глазах у главного патриаршего противника? Вполне…

Князь еще долго перебирал в уме всевозможные варианты и причины загадочного убийства московских монахов, помешавших кому-то делом своим, и как это все связано с появлением в Сибири протопопа Аввакума. А потом, так ничего и не решив, намекнул приказному голове Матюшкину, чтоб тот нашел протопопа и поинтересовался у него, не может ли он заглянуть в покои воеводские. Для ознакомления с воеводой.

Сам же князь решил перед тем, как встретиться с протопопом, коль удастся, выведать у осведомленных людей истинные причины его ссылки. И уже через пару дней князю Василию доложили, что тот уже который час ожидает его во дворе, не осмеливаясь без приглашения зайти в воеводские покои. Князь удовлетворительно хмыкнул и велел пропустить его к себе.

Войдя в воеводские покои, изрядно промерзший Аввакум и вида не подал, что чуть не окоченел на ветру, ожидая, пока о нем доложат воеводе. Сделав несколько шагов, он широко перекрестился на образа, потом столь же неспешно благословил подошедшего к нему воеводу, и они троекратно облобызались. И хотя ранее в Москве они не встречались, разговор сразу принял дружеский оборот без предварительных оговорок и ненужных словословий.

Князь Василий поинтересовался, как протопоп добирался до Тобольска, на что услышал:

— Честно скажу, князь батюшка, худо мы добирались с домочадцами моими. Никогда не думал, что столь трудна дорога в край этот: где плыли, где на себе телегу тащили, чтоб коням подсобить. Вот только за Уралом, по снегу, вздохнули малость. А протопопица моя и сын младшенький, которому и годика нет, занедужили уже перед самой Тюменью, там и остались, покуда во здравие не войдут.

—

Чем помочь могу? — осторожно поинтересовался воевода, опасаясь, что привыкший к столичной жизни теперешний ссыльный запросит слишком многого.

—

Ничем, батюшка воевода, помочь ты мне не сможешь, все в руках Божьих. Коль не угоден стал я патриарху нашему, то, видать, за грехи мои покарал меня Господь и устроил испытание тяжкое. Ладно бы мне одному, а то ведь и детишки малые вместе со мной маются. Им-то каково…

Воевода помолчал и некоторое время, оглаживая жилистой рукой окладистую бороду, изучающе смотрел на сидящего перед ним протопопа. Был тот широк в кости, видать, силен, телом строен и производил впечатление человека много знающего, о чем говорили пытливо смотрящие на собеседника глаза. Во взгляде его была сокрыта некая уверенность в себе, умение предвидеть происходящее и непередаваемый интерес к жизни. Волосы его нельзя было назвать черными, поскольку отливали они медным блеском, часто встречающимся среди жителей Поволжья, состоящих в родстве с местными инородцами. Видно, и в Аввакуме наличествовала немалая доля крови то ли мордвы, то ли черемисов, а может, тех и других понемногу. В бороде его уже пробивалась ранняя седина, а лоб избороздили глубокие морщины, выдавая в нем человека думающего, на все имевшего свое мнение и собственный взгляд. Несмотря на правильную речь, пробивалась изнутри него, словно родник через скалу, мужицкая привычка говорить быстро и неотчетливо, словно он боялся, что сейчас его перебьют, не дав договорить.