—

Кто будешь, раба Божья?

—

Ирина, — негромко ответила княгиня.

—

Супруга моя, — пояснил воевода.

Аввакум благословил и ее, подал руку для поцелуя, после чего сделал несколько шагов к двери, но чуть задержался.

—

Помолитесь и за меня, грешного, не забывайте раба Божьего Аввакума в скорбях его, а я уж как есть молебен отслужу за ваше здравие.

—

Благодарствуем, — ответил воевода и с облегчением вздохнул, когда вслед за протопопом закрылась входная дверь. Он так и не решил, имел ли Аввакум хоть какое-то отношение к убийству патриарших переписчиков. Знал ли он тех людей, решившихся на это?

И оттого на душе у князя сделалось вдруг неспокойно. Не за себя или собственную семью. Он вдруг понял, с появлением этого непримиримого попика с горящими, словно факелы в ночи, глазами, грядут новые времена. А вслед за ними случатся события, после которых многое изменится в Российском государстве, не успевшем еще окрепнуть после последней смуты, а уже, судя по всему, вызревали, копились там и сям сокрытые пока силы для новой сумятицы, что в очередной раз встряхнут основы государственные, проверяя его на прочность…

За короткий срок пребывания в Тобольске Аввакум успел перезнакомиться почти со всеми настоятелями местных храмов. Но дружбу ни с кем из них не завел, поскольку все они встречали его с явным предубеждением, видя в нем если не богохульника, то человека, который воспротивился воле патриарха, что, по их глубокому убеждению, уже само по себе было преступлением. Местное духовенство, не имевшее постоянной связи с Москвой или иными центральными городами, плохо себе представляло суть задуманных и проводимых Никоном нововведений в церковной службе, да и, судя по всему, не очень тем тяготилось, не желая знать о тех спорах и усобицах, что велись по этому поводу в столичных приходах.

Немногочисленные тобольские церковнослужители были далеки от всего того, что делалось и происходило вне приделов их приходов. Многие из них оставили свои семьи на родине, опасаясь вести их в необжитой и суровый край. В свободное время от службы, которого у них было вполне предостаточно, они втайне от владыки занимались торговлей, скупая по дешевке у приезжающих на ярмарки остяков добрые меха, чтоб потом выгодно продать их по возвращении из Сибири. Но владыка, окруженный многочисленными наушниками, хорошо знал, кто чем из вверенного ему духовенства занят, но смотрел на это сквозь пальцы, понимая, одному ему это зло не изжить, а потому пусть все идет как идет. Более беспокоило его почти повсеместное пристрастие городских и в особенности сельских батюшек к вину, но далее устных выговоров и нареканий дело не шло, и жизнь текла, как и раньше: день прожит, и ладно.

Городским благочинным архиепископ Симеон, непонятно чем руководствуясь, как считали многие, поставил протопопа Андроника, настоятеля нагорного Никольского храма. Он должен был вести всю отчетность по церковным сборам и проводить с батюшками других приходов духовно-нравственные беседы, читать Святое Писание, растолковывать им малопонятные места, проверять проповеди, приготовленные ими на те или иные праздники. Волей-неволей, но Аввакум должен был, как и все, нести заранее написанную проповедь к отцу Андронику, что было ему совсем не по душе. И все же, пересилив себя, он решил для начала переговорить с местным благочинным, а уж потом посмотреть, как сложатся обстоятельства, и стоит ли вообще с ним советоваться.

Выбрав удобное время, когда в Никольском храме не было никого из прихожан, он наведался туда и застал отца Андроника за работой. Тот сидел с непокрытой головой за небольшим столом в подсобном помещении и, скрипя пером, что-то записывал в раскрытой толстенной книге. Был он слегка лысоват, а большая курчавая борода, судя по всему, давно поседела и со временем приобрела чуть желтоватый оттенок. О преклонном возрасте батюшки говорили и многочисленные коричневые пятна, рассыпанные по лицу. Особо в глаза каждому бросался его большой багровый нос, словно налитый свекольным соком, что знающему человеку без обиняков говорило о явном пристрастии батюшки к горячительным напиткам. Увидев вошедшего Аввакума, он отложил перо, степенно огладил бороду, чуть кашлянул и, слегка прищурившись, негромко поинтересовался:

—

По делу ко мне или из любопытства?

Аввакум назвал себя и коротко сообщил, что по указанию архиепископа отныне он будет служить в Вознесенском храме вместо отца Аверкия.

—

Неужто из самой Москвы пожаловали? Надолго ли к нам? — хитро прищурившись, спросил тот, и в его некогда голубых глазах блеснули льдинки решительности и непреклонности, что зачастую проявлялось у людей внешне миролюбивых, но непокорных, неуступчивых, в чем-то даже властных. И Аввакум понял, что разговор окажется трудным и непростым.

—

То мне не ведомо, — вздохнул протопоп, — как патриарх распорядится, так тому и быть.

—

Никак не поладил с патриархом?

—

Есть маленько. Воспротивился его нововведениям, исправлению священных книг и всему прочему. Потому и тут оказался.

—

Да как можно?! Патриарху не подчиниться — грех наипервейший. Значит, к нам на поселение тебя направили… Так, так… Как-то еще сана не лишили, а следовало бы. А я-то, дурень старый, обрадовался, что по своей воле к нам человек прибыл, помощником мне будет. Только не тот ты человек, который моим прихожанам нужен…

—

Это почему вдруг не тот? — набычился протопоп. — Чем не вышел? Больше десяти лет священствую, и никто из прихожан пока обо мне слова дурного не сказал. Чем же вам, батюшка, негож показался?

—

Слышали мы, слышали про твою службу. Развели там у себя на Москве свару великую, и нас за собой тянете. Не выйдет. — И он вдруг неожиданно сунул под нос Аввакуму кукиш из трех пальцев. — Видел? Фиг тебе! Не желаю, чтоб прихожан настраивал супротив царя нашего православного. Не бывать тому!

—

Как супротив царя?! — ахнул Аввакум. — Никогда ничего такого не было.

—

Не было, так будет. Не желаю и слышать! Зря в Сибирь не ссылают. Всяких тут повидал за свою жизнь, а добрых не встречал.

Аввакум растерялся окончательно. После милостивого приема у сибирского архиепископа он никак не ожидал встретить подобное сопротивление со стороны пожилого батюшки, которому и жить-то, судя по всему, осталось не так много лет, а туда же, как орел на ворону, налетел на него. Небывалая злость овладела Аввакумом, и он, не в силах сдержать себя, брызгав слюной, закричал по-дикому, выкатив глаза:

—

Да кто ты таков будешь, чтоб мне указывать?! Чего видел в жизни своей?! Обо всем понаслышке знаешь, а туда же, судить-рядить вздумал. Меня, человека, за праведную веру пострадавшего, в грехах смертных обвиняешь, а сам, как погляжу, безгрешен, да? Слухам веришь. А какая цена слухам тем? Тьфу и растереть! Как смеешь против воли сибирского владыки идти?! Да он скорее тебя на покой отправит, чем свою волю изменит. Пуп земли нашелся! Тоже мне, праведник, видали мы таких.

Тут он внезапно остановился, чувствуя, как его бьет мелкая дрожь, и вытер тыльной стороной ладони испарину, выступившую на лбу. Поискал глазами воду, чтоб напиться и, оглянувшись, увидел, что позади него стояли несколько человек, судя по всему, церковнослужители, которые испуганно слушали его гневную речь и не знали, как им себя вести.

—

Чего вылупились? — сердито, но уже без прежней злобы спросил он. — Лучше попить дайте, а потом уж глазейте. Не вашего то ума дело, о чем мы с вашим настоятелем разговоры ведем.