Сначала осень была обыкновенной. Птицы собирались в стаи. И желтый песчаный берег, и серебряный плес становились по утрам черными от уток и гусей. И небо темнело, когда стаи поднимались на крыльях. Покружившись вокруг плеса, над лесом, над деревьями, птицы снова льнули к земле. Будто они кого-то искали, зовя его в свою стаю. И ребята тоже казались другими. Они собирались не на охоту. Самый большой дом с самыми светлыми окнами стоял на краю деревни. Школа. Там есть горн. Флаг красный. А еще учительница. У нее — книги. С картинками. Утки и рыбы нарисованы. И дома, и лодки, и мальчики, такие же как я, на страницах тех изображены. Мой дедушка так бы не вырезал на дереве. А кто-то смог… Ни дедушка, ни мама не знали, что такое школа. Это счастье выпало мне. И вот вместе с ребятами я иду в этот большой дом, где есть горн, красный флаг и книги.

Первая книга, которую я узнал, называлась «Букварь». Еще одно название было у нее — «Новый путь». Путь — это то же самое, что и дорога. К нашей деревне вела одна большая дорога — река. По ней приезжали знакомые и незнакомые, родные и гости.

А зимой река замерзала. И тогда ездили лишь на оленях да на лошадях. По узкой санной дороге. О каком пути может говорить эта книга? Может, в ней начало и моей дороги? А какая мне нужна дорога? И книги увели меня в свой чудесный мир. Они оказались интересными не только своими красочными рисунками. Буквы, собираясь в строчки, шли и шли, как стадо оленей по горной тропе, спускаясь с одной мысли, поднимаясь к другой. Прочтешь страницу — будто тропу пройдешь, вторую прочтешь — на незнакомую гору подымешься, а всю книжку прочтешь — в волшебной стране побываешь, все ее дороги и тропинки узнаешь. Мир оказался бескрайним и огромным. С шелестом страниц он стал раскрываться передо мной, озаренный светом истины великого Ленина. Не забыл русский брат о маленьком народе манси, подал руку, и шагнули манси через тысячелетия.

И я уже не боялся «священного» дерева — лиственницы. Это обыкновенное и веселое дерево с воздушно-зеленой листвой, а идолы — слепые деревяшки, обрубки бревен с грубыми чертами. И странно мне: как можно им молиться? А ведь молилась им моя родня!

Однажды мне приснился город белой ночи. Мосты, повисшие над водами, адмиралтейская игла, гранитные набережные. Может, это был уже не сон. Ведь каждый день со мной говорила книга. Она уводила меня далеко-далеко то от привычного завывания вьюги за окном, то от морозного звона высоких сибирских звезд. Мыслями я уже жил в «чудесном чуме» — Институте народов Севера, слушал лекции профессоров и сам пытался творить. Знал: лишь только там изучают мой родной мансийский язык, на котором говорит всего несколько тысяч человек. Неужели на этом языке нельзя сложить стихи так же складно, как Пушкин на русском?

Обыкновенная студенческая аудитория. Обыкновенные юноши и девушки с берегов Оби и Енисея, из таймырской тундры и с Кольского полуострова, из витимской тайги и с Чукотки слушают обыкновенную лекцию. Читает профессор Михаил Григорьевич Воскобойников. Не впервые я слушаю его. Почему бы мне так волноваться? Может, потому, что в первый раз слушал Воскобойникова семнадцатилетним, когда переступил порог этого института? А может, потому, что эта лекция — о моем творчестве? О ужас! Как-то неловко мне! Михаил Григорьевич, несмотря на свои шестьдесят лет, с каким-то юношеским задором говорит о моих стихах и прозе. Никак не могу свыкнуться с этим. Ведь совсем недавно, кажется, сам слушал лекции, как эти юные северяне. Тогда такого курса — «Литература народов Севера» — не было и в помине! Были лишь первые попытки северян сказать свое слово. А теперь студенты-северяне должны сдавать зачеты и по моему скромному творчеству.

Как-то всему этому не верится… Но слова Михаила Григорьевича о том, что это одна из цикла лекций о творчестве известных советских писателей — чукчи Рытхэу, нанайца Ходжера, нивха Санги, — приводят меня в реальный мир. Ведь все они недавно были обыкновенными студентами Ленинграда. Теперь они обыкновенные, как и я, писатели. Почему же я тогда так волнуюсь? Может, потому, что через несколько минут перед этими новыми студентами-северянами должен выступить и я?

Знаю: после такого яркого слова ветерана североведа Воскобойникова мне будет нелегко. Я медленно набираю дух. Вижу: пытливые глаза ждут. Чувствую: я должен найти живые слова и краски, сказать во весь голос о необыкновенном нашем времени. И я говорю.

Сны мои и мечты сбылись. Таково время. Советская власть открыла народам Севера все дороги, вместе с ней в жилища нанайцев и чукчей, эвенков и нивхов пришел свет добра и правды, свет равенства.

Серый утренний сумрак как-то незаметно растаял.

И за окном уже гулял день. Безоблачный, ясный день. В каждом окне стоял свой золотой олень. Рога и копыта оленя пылали золотым пламенем. Под этим ослепительным светом засверкал тусклый, мокрый асфальт. Голые деревья, как полярники, впервые увидевшие солнце после долгой полярной ночи, будто заплясали, протянув корявые, сучковатые ветви к солнцу.

Утро… Оно смотрит ясным взглядом солнца. Дышу всей грудью. Пью солнце. Вдыхаю солнце. Мир становится солнечнее. Щедрей становится мир. Счастье!..

Я думаю о тебе, Родина. Все хорошее и доброе ассоциируется с тобой. Ты — свобода. Любовь. Надежда. Правда. Ты — моя неспетая песня. Ты — начало моей думы. Думаю о Земле, о противоречивом и сложном мире.

Вспоминаю свой род, вспоминаю высокую лиственницу — жертвенное дерево манси, деревянных идолов… Как это далеко от сегодняшней моей жизни!

Задумываюсь над исповедью южноафриканского писателя Алекса Ла Гума, с которым познакомился на пятой конференции стран Азии и Африки в Алма-Ате. Вот его слова:

Алекс Ла Гума, лауреат премии «Лотос», живет в эмиграции, вдали от родины, в туманном Лондоне.

Первый его роман «Шаг в ночи», получивший широкую известность в ЮАР, на его родине, был запрещен, второй роман «Тройные узы» он написал в тюрьме.

Да, мир разделен не только на континенты. Есть мир социальной справедливости и созидания, но есть и мир гонений, холода, отчужденности, зла. На земле и сегодня убивают, идет война… И писатель не может оставаться спокойным, не имеет права стоять в стороне от проблем всей земли. Думаю об этом и шепчу:

Я думаю о человеке. Думаю о себе, о современниках… Себя я знаю, конечно, больше других. Но знаю очень мало. Еще меньше знаю о других. Что я знаю, например, о моих ровесниках, которым скоро будет сорок, или о Толе Козлове? Лишь некоторые факты их жизни — не больше! А человек ведь должен не только знать, но и чувствовать и понимать другого.

Не махнуть ли снова и мне в Сибирь, в страну моих воспоминаний, где сегодня куется СИБИРСКОЕ УСКОРЕНИЕ — новое ускорение жизни? В страну, где, по легенде, белки идут дождем, а соболи скачут черной метелью, где горы золота и драгоценных каменьев, где еще древние землепроходцы искали неведомые тропы?

Письмо зовет меня в дорогу на Тюменский Север, в город Надым. Совсем, кажется, недавно про такой город я и слыхом не слыхивал. Мне еще не пришлось бывать в этом уголке родной земли. Но теперь, после душевных писем Толи Козлова, хочется поскорее прикоснуться к этой земле, увидеть все своими глазами.