Словно клинок мне врезался в тело,
словно до срока осиротел я,
словно мне ворон выклевал очи, —
так мое сердце плакало ночью.
Прыгало сердце раненой рыбой,
Горе на сердце — каменной глыбой:
ночь без пощады. Мрак без луны.
Давят и душат сны…
Это мой старый сон. Но что-то подобное я видел и сегодня. Что это? Кошмары недавнего прошлого не дают покоя? Или в мире снова что-нибудь случилось?
Вскакиваю с постели, включаю радиоприемник.
Говорит Москва.
Мир как бы ускорил движение. События, сменяющие друг друга на международной арене, сложны, порой противоречивы. Одни радуют людей, другие вызывают беспокойство, тревогу…
Сквозь штору, как сквозь смеженные веки, пробивается серый утренний рассвет. Он уже наполнен привычным шумом проснувшейся улицы. Шаг улицы ритмичен. Рассвет спокоен. Радио вселяет надежду. Надежду на мир, на сосуществование, на взаимопонимание. Но радио доносит и другое:
«…Израильские танки вторглись вчера на территорию Ливана…»
Рассвет нового дня, наполненный привычным шумом просыпающегося мира, врывается в квартиру, в мое сознание, кружится и живет уже во мне, донося в шорохе радиопередач дыхание земли, дух времени…
В р е м я… Время родиться, время умирать, время молчать, время говорить, время разрушать, время созидать… Какое сегодня время? Сумрачное время? Звездное время? Московское время. Солнечное время…
Зима — лучшая пора для размышлений. Я снова тянусь к письмам юноши, будто в них заключено что-то для меня очень важное.
«Входите, ребята, в соприкосновение со временем, — сказал нам бригадир, вручая лопаты и мастерки. — Теперь вы строители. Мы строим новую энергетическую базу страны… В капиталистическом мире — энергетический кризис. У нас его не будет. Не только потому, что недра нашей земли богаты и общественный строй другой, но и… В общем, настраивайтесь, ребята, входите в соприкосновение со временем, с нашим временем».
Бригадир наш — человек, хотя и говорливый, но в общем-то деловой. На вид он не богатырь. Не слишком широк в плечах, не слишком уж рослый. А так, среднего роста. И одежда на нем видавшая виды: потрепанная шапка-ушанка, обитые валенки, ватная куртка, потерявшая цвет. Хотя одежда у него не такая модная, как у наших парней с Невского, человек он видный. Я сразу же почувствовал его особый внимательный взгляд и ощутил какое-то непонятное притяжение к нему. Почему? Не знаю. И лицо у него вроде ничем не примечательное, простое, русское, обветренные скулы, губы потрескавшиеся. Но он нравится мне. Вся его невзрачная фигура дышит спокойствием, уверенностью. С таким бригадиром не пропадешь, и заботится он о нас, как о собственных детях. А это очень важно: жить здесь не сладко. Тундра и лед — не мед. И работать тоже не легко. Строить начали сразу, без всякой репетиции. Мы, конечно, не артисты. Но все же поучиться бы не мешало…
Летает лопата, летают кирпичи, шлепает раствор… Спина каменеет, будто охваченная цементом. В глазах появляются радужные круги. Тяжко…
Опустишь руки, распрямишься и тут же чувствуешь, как начинают деревенеть кончики пальцев. Ноздри слипаются. А рот будто затыкают ледяной варежкой. Кажется, еще мгновение — и ты превратишься в сосульку. Стоять нельзя. Снова летает лопата, летят кирпичи, шлепается раствор… Стонет металл глухо, надрывно.
Машины урчат шумно и монотонно, споря между собой. И ребята соревнуются. Кто быстрее, кто проворнее, кто лучше справится с нормой, перекроет план… Потные робы превращаются в ледяные панцири. Стужа дышит промозглым туманом. Но наши сердца накалены до предела. Руки горят. Горит работа. С трудом дотягиваем до нормы. Потом постепенно перекрываем план.
Глаза бригадира смеются. И нам жарко. Как после рукопашного боя. Мы идем в белый от снега вагончик. Лишь устроившись где-нибудь в углу прорабки, вдруг почувствуешь усталость. Но эта усталость какая-то особая. В ней есть неведомая сладость. Сладость победы над морозом, над самим собой… Наиглавнейшая победа — победа над самим собой. Теперь-то я признаюсь вам: ведь в первые дни я здорово струхнул. Закрались мысли: не рвануть ли домой? В уютную, теплую квартиру, к вам под крылышко. На душе было неспокойно, грустно. И товарищи тоже были какие-то хмурые, настороженные, неуверенные. Может, и они думали о том же?.. Но я гнал эти позорные мысли прочь!
«Придется вам хлебнуть лиха, — сказал бригадир, когда в первый раз привел нас на строительную площадку. — Но вы, я вижу, хлопцы бывалые, испытанные на прочность. Не со школьной скамьи, а отслужили в армии. Вся надежда теперь на вас, на комсомольцев-добровольцев!»
И это доверие как-то прибавляло силы.
На второй день, видя, как я неловко орудую инструментом, он подошел ко мне. Посмотрел внимательным взглядом. Улыбнулся.
«Не тужи. Бери время за рога. Да посмелее. Здесь шустрить нужно, мозгами раскидывать. Одними мускулами и желанием норму не выполнишь, — и показал: целый ряд на моих глазах выложил. — Усек?»
В общем, «старик» наш мне понравился. Принципиальный, деловой, толковый. Кто-то из наших прозвал бригадира «стариком», хотя он всего на несколько лет старше нас, а уже испытанный «северянин». Не первый год он здесь. Приехал же из Москвы, тоже по комсомольской путевке. Учится заочно в институте. Но уезжать отсюда не собирается. Был делегатом областной комсомольской конференции. При слове «романтика» хмурится. Для меня он — еще загадка. Присматриваюсь к нему, думаю. Думаю о нем, о себе, о своих товарищах. Думаю над его словами: «Входите, ребята, в соприкосновение со временем»…
«Опять я чего-то не понимаю. Приятеля моего, с которым мы прослужили вместе два года, будто подменили. Здесь он все говорит о рублях. Подсчитывает, за сколько времени заработает на машину. Днем с нами работает, а ночью идет сторожить склад. Впрочем, склад сторожит собака, а он отсыпается в будочке. А деньги текут. И не простые, а с северным коэффициентом. Все кладет на сберкнижку. На питание оставляет крохи. Если до аванса денег не хватит, пойдет брать в долг, а с книжки не снимет. Книжка для него как святое капище. Рубль для него стал идолом.
В воскресенье ездили в лес на отдых. Были на Святом мысу, жертвенном месте ненцев и хантов, кочевавших когда-то здесь. Они, говорят, поклонялись солнцу, луне, звездам, которые служили им в безлесной тундре путеводителями, горам и деревьям, в которых было что-нибудь особенное. Проезжая мимо Святого мыса, иные ненцы, говорят, и до сих пор бросают монеты, сыплют табак или льют вино. Разумеется, на Святом мысу теперь нет ничего святого, если не считать стройных лиственниц да груд оленьих рогов, брошенных в кучу на белой поляне.
А когда-то здесь, говорят, стояли идолы. Как ни странно, но этим деревянным чурбанам молились люди. Дикость!
А вот мой приятель молится рублю. Тоже идолопоклонник! Но это, наверное, страшнее! На вид вроде нормальный парень. Стройный, молодцеватый. Рабочий по всем приметам. Только смотрит на труд и на этот рубль по-своему.
«Вот заработаю и уеду», — говорит он мечтательно.
Ему кажется, что купит легковую машину, модный костюм, шляпу — и тогда заживет в полную силу. А разве сейчас он лишь делает вид, что живет?
Я не против машины и комфорта. Но глупо превращаться в раба вещей и денег. Микроб накопительства — коварный и опасный враг духовного здоровья человека. Он порождает ненасытность, уродует, калечит человеческую душу. Такой человек становится слепым, глухим к интересам коллектива, общества. Это новый, страшный идолопоклонник! Об этом страшном идолопоклонстве мы поговорили вчера на открытом комсомольском собрании.
А что в Ленинграде нового?»