Смотришь, бывало, как бегут олени, как бежит низкорослый сосняк, осыпая тебя с ветвей радужным снегом, как мелькают следы куропаток, зайцев, а то и самого соболя, как склоняется к дорожке выгнутая стужей березка или ветка огромной ели, и вся эта картина уснувшего северного леса рождает в душе что-то такое первозданное, сказочное, вечное. Едешь по дремлющему лесу — и вдруг деревья расступаются, и впереди чистая, гладкая, безбрежная даль. Низкое небо на горизонте сливается со снегом. Там может быть и озеро, и река. А чаще всего — обыкновенное болото.

При виде этой сонной дали останавливаются даже олени. Они, усталые, тяжело дышат. Пар клубами летит из раскрытых ртов. Один кряхтя ложится на снег. Второй кладет на его спину голову. Третий, запыхавшись, свесив красный язык в сторону, смотрит в снежную даль, точно прикидывая, сколько сил надо потратить, чтобы преодолеть это снежное море, кажущееся мертвым.

И кто тогда мог подумать, что под этой ледяной пустыней окажутся и нефть, и газ?!

Да это никому и не снилось!

И все это начиналось тогда, в дни моей юности. Советская власть уже шла по Северу. Революция диктовала жизни свое революционное ускорение. Первопроходцами были тогда в тайге не геологи, а учителя. И я мечтала стать учительницей. И стала. Окончила в Ханты-Мансийске педучилище, и меня направили на работу в деревню. Но у нашей советской жизни свой особый шаг. Как его назвать? Может, ускорением? Ведь часто к человеку приходит то, о чем ты еще и не успел помечтать. Скоро меня избрали комсомольцы своим вожаком. Работала в окружкоме комсомола, потом секретарем райкома партии, председателем райисполкома…

Главное, что я заметила, — это ускорение жизни. На Севере шаги ускорения особые. Время, вперед! Ускорение!.. Это емкое слово, звучавшее по-особому в дни моей юности, сейчас подхвачено огнедобытчиками тюменской земли, где сегодня куется СИБИРСКОЕ УСКОРЕНИЕ.

Сибирское ускорение — это чудо преображения земли: новые города, дороги, газопроводы.

Сибирское ускорение требует смелых, дерзновенных решений: перекрыть старые нормы, дать невиданные скорости проходки, проявить героизм в созидательном труде на благо народа.

Сибирское ускорение творит сибиряк, новый советский человек, не знающий национальной розни, но помнящий и берегущий лучшие черты предков. Кто он?

Это и лесоруб, Герой Социалистического Труда, русский Николай Коуров; это и врач, депутат Верховного Совета СССР, манси Фаина Тимофеевна Киселева; это и рекордсмен глубокого бурения татарин Сабит Ягафаров…

Много у нас героев, но главные кователи сибирского ускорения — буровики…

Самотлор… Неведомое слово. Лишь для слуха охотника-ханты оно оживало, наполняясь смыслом. Самотлор — мертвое озеро. Самотлор — топкое озеро. Самотлор — сердце озер. По-разному переводили это слово.

Для меня, слагателя песен, это прежде всего — звучное, звонкое слово моих предков, вошедшее теперь в мировой язык земли.

И мне пора, пожалуй, понять, что Самотлор — это не просто звонкое, звучное слово, не просто символ богатств и щедрот сурового Севера, но и реальное явление, нефтяное месторождение, которое уже осваивается, вдоль и поперек перепоясано дорогами, проткнуто скважинами.

Всем известно, что значит нефть, когда планету сотрясают энергетический, топливный и другие кризисы. Нефть… Магическое слово двадцатого века! Идол, которому поклоняются на всех континентах! Где-то я читал, что нефть — «взрывчатое вещество международных отношений, истории».

Впрочем, значение нефти я понимал, конечно, весьма умозрительно. Я знал, что эта маслянистая жидкость играет немаловажную роль не только в эпоху войн и раздоров, но и в мирной, созидательной жизни. Но эта нефть казалась такой далекой, не имеющей ко мне непосредственного отношения, что принималась, как что-то условное, символическое.

И вот недавно эту «магическую» нефть я увидел воочию. Она плескалась перед глазами, расплываясь золотыми кольцами по котловану. Она была совсем не черной, а какой-то зеленовато-коричневой, с золотистой пеной. Она и на самом деле казалась золотой. Все, кто был у котлована, спотыкаясь и скользя, ловили ладонями теплые, вязкие кольца, мазали лица, смеялись, прыгали, как дети, целовались, плясали, поздравляли друг друга. Капли магической жидкости искрились и на моих ладонях. И все же я не знал, не понимал во всех нюансах, что такое Самотлор…

Передо мной стоял человек, творящий Самотлор, — буровик Сабит Ягафаров. И я решился:

— Что такое Самотлор?

— Большая нефть! — ответил отрывисто, залихватски, полушутя Сабит.

— Чем пахнет нефть? Я где-то читал, что запах нефти может сравниться с самыми тонкими духами.

— Чем пахнет нефть? — переспросил он. — Нефтью, наверное. А, впрочем…

Ягафаров осекся на полуслове, о чем-то задумавшись. Взгляд его черных глаз устремился в даль плеса Оби. Потом, вздохнув, он заговорил уже другим тоном:

— Болотом и тайгой пахнет нефть. Противными дождями и жгучими морозами. Слякотью и комариными укусами. Бездорожьем и человеческим потом… О! — воскликнул вдруг Сабит. — Человеческим потом пахнет нефть, а не духами. Дать больше нефти, пробурить больше скважин — стало быть, ускорить проходку, использовать каждую минутку для продвижения к нефтяному пласту. Сто тысяч метров проходки в год… Это теперь уже норма, к которой стремимся все мы…

Магнитофон записывает каждое слово моего давнего друга, рекордсмена глубокого бурения недр Шаима.

Помню 1964-й год. Шаимская нефть. Кондинская тайга. Могучие кедры, растущие на песчаных обрывах. Топкие болота с карликовыми сосенками. Комарье. Всегда спокойный, приветливый, с располагающей улыбкой на смуглом лице, широкоплечий приземистый богатырь, Сабит Ягафаров запомнился мне больше строителем, чем буровым мастером.

Все началось с Шаима — первого месторождения нефти Сибири, открытого геологами в 1960 году рядом с мансийской деревушкой с таким экзотическим названием. Таежная Конда, овеянная древними легендами манси, заговорила нефтяными фонтанами. Нефтяные фонтаны — новые легенды древней Югры. Новые и старые легенды фонтанируют в душе моей. И я не знаю, каким из них отдать предпочтение.

— А это что плывет? — шепчет старуха, вглядываясь узкими глазами в небо. — Как курк — большая злая птица. Она уносила в клюве красавиц из мансийских деревень… Сказки летают… Или это мне просто кажется? — любопытствует девяностопятилетняя мансийка.

— Что ты опять, старая, мелешь? — возмущается сухощавый, с реденькой рыжей бородкой мужчина. — Это вертолет. Я тебе показывал. Пора уже привыкать!

— Та птица была маленькой. А эта?

— Это вертолет «МИ-6». Он таскал трубы для нефтепровода Шаим — Тюмень, когда его строили. Помнишь, когда было много шуму? Теперь она у нефтяников…

— И зачем нужны эти трубы? Зачем над чистыми головами людей поднимать такое железо?!

— Наша шаимская нефть поплыла по этим трубам к самой Тюмени.

— Растут, что ли, эти птицы? В тот раз маленькая летала. С каждым днем все больше и больше становятся. Не займут ли все небо, не заслонят ли собою наше солнце?! И что будет на нашей земле?

— Город Урай будет. Вон уж он сегодня какой! Сколько за один год понастроили? Десятки тысяч людей собрались. Столько нет даже манси на земле! — объясняет старой матери вчерашний рыбак и охотник.

— А что-то ты, сынок, не стал приносить домой свежей рыбы? Как я соскучилась по нежному беличьему мясу! — вздыхает старуха, посасывая трубку, сделанную из старого охотничьего патрона.