Мирсуснэхум восьмикрылого коня положил в карман. Из кармана вынул шкурку железного ястреба. Забрался в шкурку, полетел прямо на железный перевес. Ударился о стальные ячеи.
Молодчик опустил свою ловушку. Обрадовался, что поймал самого ястреба. Чуть не запутался Мирсуснэхум в стальных нитях, но успел их разорвать. Молодчик бросился за ним, чтоб схватить его. Мирсуснэхум залез в шкурку щуки и нырнул в озеро.
Плывет по озеру и удивляется мертвой тишине. Ни всплеска, ни рыбки… Куда они делись? Запахло железом. И он опять оказался в стальной сети.
И тут он понял, почему не стало рыбы: много теперь железа, и не все умеют им разумно пользоваться. Он решил побыстрей убраться с этого озера. Мало ли каких ловушек не напридумали люди в этот новый, непонятный Мирсуснэхуму век!
Вышел на берег, взад-вперед ходит, смотрит. Видит, домик стоит, рядом избушка на курьих ножках.
Пошел туда. В доме сидят старик со старухой.
— Э-эй! Мирсуснэхум, внучек! Крылатой ли птицей ты сюда принесен, рогатым ли зверем ты сюда доставлен? Садись, внучек. Будь гостем!
Вышла старуха на улицу, принесла живых уток и гусей. Ощипала их — и в котел. Когда сварилось пахучее утиное мясо, она положила его в две деревянные чаши. Одну подала Мирсуснэхуму со словами:
— Хорошенько ешь, внучек! Будь аккуратным, не ломай кости.
Поели, попили. Кости из двух чаш старуха сложила в одну, вынесла их на улицу. За домом озеро с древней еще живой водой. Высыпала она кости в озеро. А из воды вылетели живые утки, живые гуси.
— Хорошо! — молвил Мирсуснэхум. — Теперь я знаю: все в мире кружится! Все рождается, умирает и вновь рождается… Только не надо ломать кости! Законы природы соблюдать надо. Тогда вечно богатой будет наша земля!
И обратился Мирсуснэхум к судьям будущего:
— Богат наш край! Богат, но до поры…
Как море, лес.
В нем звери, точно рыбины.
Как небо, реки с плавными изгибами.
Там луны — нельмы, звезды — осетры.
Покуда мои рыбы все не вывелись,
Покуда мои звери все не выродились,
Прошу, судья, услышь мои слова.
Покуда не спалило воду зарево,
Напомни людям, что они — хозяева,
Не гости у богатого стола.
…А если запоешь ты в лад с поющими,
Разделишь равнодушье с равнодушными,
Потомки не простят тебе вовек».
У сказки разве есть конец? Нет у ней конца, как и у жизни. Только добрая ночь наступила, тихие звезды зажглись. Птицы и травы вместе с землей задремали. Засыпает и сказочник.
А проснется земля, забурлит, жизнь — и сказка проснется.
* * *
Нашу землю в старину называли почему-то землей «святого огня», а еще — краем Золотой Бабы.
Особенно много легенд о Золотой Бабе. Скандинавская сага повествует так:
«В 1023 году ватага викингов совершила поход в таинственную страну Биармию. Ее вел знаменитый разбойник Торир-Собака. Здесь жили язычники. Они поклонялись таинственной богине. Одна девушка «растаяла» от ласк пришельца и показала тайные тропы, ведущие к святыне. Перед изумленным викингом предстала золотая статуя ослепительной красоты. Обнаженная женщина держала в руках серебряную чашу. Она была полна монетами, смешанными с землей. Шею богини украшало драгоценное ожерелье. Его сорвал викинг, которого охватила дрожь алчности. Они бы унесли и тяжелую статую. Да люди той земли не позволили… Пришельцы отступили. Богиню бережно укрыли могучие таежные леса».
О Золотой Бабе повествует и Софийская летопись 1136 года, и карты России XVI века, изданные в Западной Европе, о ней пишут и современные следопыты — журналисты и писатели.
Ханты-Мансийскую землю издавна называли краем Золотой Бабы. А нашли здесь не таинственную богиню, а нефть и газ.
Анатолий Саратин — добытчик «святого огня». Как и многие манси, работает в Игримгазе. Он старший дизелист Игримской электростанции. И товарищи Анатолия Саратина — Дмитрий Неттин, Петр Лыпшиков, Иван Маремьянин, Анатолий Неттин — дети манси и хантов, овладели, как и он, сложными машинами и стали носить новое имя — рабочий.
Рабочий… Каков он? Чем живет? Что его волнует?
Анатолия Саратина я вижу не впервые. Когда-то мы жили в одной деревне. Его родители ходили на зверя, промышляли рыбу.
Кем мечтал быть тогда Толя Саратин? Может, учителем? Врачом? Или, может, капитаном? Белым лебедем плавал тогда по Сосьве-реке пароход «Петр Шлеев». Вся деревня обычно высыпала на берег, заслышав его веселые гудки. Встречали его, как счастье, провожали, как самого верного и надежного друга…
Анатолий Саратин стал судовым механиком. Водил суда и по полноводной Оби, и по Сосьве с ее песчаными перекатами, и по узким таежным речкам, где не всякая лодка пройдет.
Не мечтал только, наверное, Саратин работать на электростанции. И это не случайно.
Деревня, по которой мы бегали босоногими мальчишками, радовалась керосиновой лампе, как какому-то новому чуду.
На глазах меняется земля. И теперь у нового манси — рабочего Анатолия Саратина — осталось от старого лишь почтительное отношение к родной земле. И сам работает отлично, и молодежь учит. Земляки, односельчане не раз избирали его депутатом в местные Советы. Как член Ханты-Мансийского окружкома партии, он, рабочий человек, принимает активное участие в разрешении хозяйственных и культурных проблем края.
…В квартире Саратина пахнет свежей краской. На кухне синим пламенем горит газ.
— Нет только воды, — с сожалением говорит молодая хозяйка. — Но скоро будет и вода… Станем жить, как в городе.
Ее серовато-темные глаза озорно поблескивают, на щеках — румянец.
Я вижу ее впервые. И, естественно, интересуюсь: откуда она?
— Это дочь Енизорова Василия Михайловича. Знаешь его? — говорит Саратин.
— Нет.
— Ну как не знаешь? А про Манайл-Ваську слыхал? Это же он.
Действительно, про Манайл-Ваську я слыхал много. Еще с детства. Он работал председателем колхоза в соседнем селении.
— Хочешь послушать песни? — налаживая магнитофон, говорит Саратин. — Недавно записал.
И «русская квартира» Саратиных вдруг заполняется мансийским миром. Сначала это кажется давней-давней сказкой, почти легендой. Немолодой, но еще довольно бодрый голос выводит знакомую мелодию. И плывут слова певучие, обыкновенные, мансийские…
Я почувствовал, что эта мелодия близка мне до сердечной боли. И вот я снова качаюсь в волшебной колыбели, плыву на легкой лодочке-калданке; снег хрустит под лыжами, обитыми ворсистым мехом выдры, и добрыми великанами стоят рядом кедры, и санквалтап звенит глуховато-звонкими струнами-жилами…
И я почувствовал себя богатым человеком: меня волновал язык Ленина так же, как и язык моей мансийской матери. Язык моего лесного народа не хотел отпускать меня от своего древнего волшебства так же, как язык Пушкина поднимал меня к волшебству поэзии.
В доме Саратиных звучала то мансийская речь, то русская. И это мне казалось естественным.
Хозяйка квартиры жадно расспрашивала о Ленинграде, об институте имени Герцена, о наших ученых-североведах. В ее вопросах было столько тепла и грусти, словно она хотела знать о близком ей и родном, словно в Ленинграде она родилась, а не на Севере.
Да, в городе на Неве она стала учительницей, окончив институт.
И я опять задумываюсь: «Где у человека родина?»
Литвинов Аркадий Иванович считает своей родиной Ханты-Мансийский Север, хотя родился в Ленинграде.
— Мать моя живет на улице Некрасова, — отвечая на мой удивленный вопрос (я всегда считал его коренным северянином), говорит он, — да вот уже более десяти лет не был в Ленинграде. Прирос я здесь…
