И не случайно. Для сосьвинской больницы и ее врача Козина этот момент явился поворотным пунктом. До конца 1935 года в стационаре лечились уже 52 больных манси. Рос авторитет всей Сосьвинской культбазы…
Вот уже более сорока лет Аркадий Николаевич Лоскутов трудится в Ханты-Мансийском округе. Учитель, организатор первых национальных школ-интернатов, секретарь райкома партии, председатель окрисполкома…
Ныне А. Н. Лоскутов — директор Окружного краеведческого музея.
Среди многих интересных вещей, свидетельствующих о бурном росте хозяйства и культуры обновленной, разбуженной Югры, в этом музее хранится и такой документ:
«Мы имеем две культбазы, — докладывал делегатам второго съезда Советов Остяко-Вогульского (ныне Ханты-Мансийского. — Ю. Ш.) округа председатель окрисполкома товарищ Васильев, — имеем красные чумы, новые учебные заведения: педтехникум, медицинский техникум, курсы советского строительства…»
Это отчет о втором съезде Советов округа, состоявшемся в декабре 1934 года.
А за одиннадцать лет до этого на запрос Наркомата национальностей, решившего пригласить на Московскую сельскохозяйственную выставку 1923 года хоть одного грамотного ханты, Тобольский уездный исполком отвечал: «Грамотных ханты не имеется…»
Ликвидация неграмотности… В то время эта работа была не только необычной, но и поистине героической, требовавшей самоотверженности и веры в человека Крайнего Севера. Молодым это может показаться лишь фразой, сказанной для красного словца. Но, читая книгу прекрасного советского писателя Тихона Семушкина «Чукотка», еще и еще раз видишь, какую гигантскую работу проделал на Севере русский учитель, терпеливо и настойчиво искавший пути к взаимопониманию со взрослыми и детьми, к приобщению северянина к новой жизни.
Двадцатичетырехлетний Семушкин появляется впервые на Чукотке не как писатель, а как член экспедиции по ликвидации иностранной концессии. Через несколько лет, в 1928 году, ему, как знающему жизнь и язык чукчей, Комитет Севера предлагает организовать школу-интернат в заливе Лаврентия. Два года работы Семушкина в интернате послужили основой для создания книги «Чукотка», ценность которой, по-моему, будет особенно велика для будущих поколений как исповедь очевидца о первых днях великой культурной революции, предпринятой партией коммунистов в стране белого безмолвия.
Тихон Захарович пишет:
«…Пока разговор шел на общие темы, все чукчи сидели спокойно. Но когда речь зашла об интернате, они насторожились.
Около меня сидел старик Тнаыргын. Он очень внимательно, стараясь не упустить ни одного моего слова, выслушал и, когда я кончил, сказал:
— Мы не можем вместе с ребятами ехать в школу, нам надо охотиться, ходить за нерпой, капканы ставить на песцов. Если уедем, кто тогда даст нам еду?
Старик даже и представить не мог, что дети одни, без родителей, будут жить где-то вдали от стойбища, от своих родных яранг…
…По стойбищу распространялись благоприятные для нас слухи.
— Там детей, говорят, будут кормить мясом и чаем поить с сахаром.
— Их там будут учить читать и писать, — рассказывала чукчанка толпе женщин…
Мы хотели было уже выезжать в следующие стойбища, как услыхали новость, поразившую нас. По всему побережью пошел разговор о том, что русские построили много больших домов, отберут чукотских детей и запрут их в деревянные дома, а потом придет пароход, возьмет их и навсегда увезет далеко-далеко от Чукотской земли.
…Многие охотники перестали ходить на охоту, опасаясь, что в их отсутствие понаедут русские. Ясно было, что на нашем пути встал шаман, который повел разрушительную работу. Надо было вступать в борьбу с ним.
Эта борьба представлялась нам очень сложным и тонким делом… Требовалось что-то противопоставить шаману. Но что — мы еще сами не знали…
Мы отложили поездку в другие селения. На вечер назначили общее собрание. Послушать новости явилось все население…
В результате нашей месячной поездки по чукотским ярангам было завербовано тридцать пять детей — мальчиков и девочек»[11].
А вот еще одна история. Ее рассказала мне Нина Васильевна Попова, учительница моих младших братишек и сестренок, одна из тысячи комсомолок революции, понесших в заснеженные чумы слово Ленина.
Семнадцатилетней девушкой появилась Нина Васильевна в таежной деревушке, затерявшейся среди дремучих и диких лесов. Вековые кедры, молчаливый снег, река, закованная льдом. Точно все в этом краю оледенело, оцепенело.
Но нет. Глаза ребятишек так пытливы! Они точно полноводные озера, искрятся, плещутся. В них столько удивления, вопросов! Но как донести до них самое сокровенное, свое заветное слово! Ведь по-русски они плохо понимают. А некоторые совсем не понимают. «Надо постичь их материнское слово!» — решает она. И, взяв школьную тетрадку, идет по избам, записывая звучные таежные слова.
И она находит общий язык не только с шустрыми ребятишками, словоохотливыми женщинами, сдержанными мужчинами, но даже и с язвительным и едким старичком, которого в деревушке по-прежнему называют шаманом.
Однажды ночью интернат опустел. Точно вьюга белая, разыгравшаяся в ту ночь, подняла детей с теплых постелей и увела их в белизну снегов, заметая за собой следы. Но как ни резвилась вьюга, а следы остались. Следы быстроногих оленей и легких, летящих нарт. На них и укатили дети. Родители, послушавшись шаманов, сговорились и увезли детей в тайгу, в тундру, в свои кочевья. А шаманы, подогреваемые недобитыми белогвардейцами, распространяли вздорные слухи: «Неспроста русские построили культбазы. Вдумайтесь, люди, в это название. Слово «куль» — по-мансийски «черт», злой дух подземелья. «Чертовой грамоте» научат детей северян, злая сила вселится в них. И они навечно потеряют облик манси, облик настоящего лесного человека… Не теряйте, люди, человеческий облик, не отдавайте детей в чертову базу…»
Одна метельная ночь — и школа пуста. Плодотворная и большая работа, проведенная еще первыми энтузиастами, казалось бы, начисто зачеркнута. Кто виноват? Какая вьюга разбушевалась в душах простых охотников, рыбаков, оленеводов? Одни ли камлания шаманов виноваты? А может быть, и учителя, пропагандисты, агитаторы допустили какую-то оплошность, взявшись слишком горячо за дело? Может, надо быть поосторожнее с лесными людьми? А может, огульное охаивание шаманской деятельности, вроде: «Шаманы врут, не верьте им!» дало только отрицательные результаты? Требовалось, наверно, противопоставить шаману что-то весомое. Но что?
На каждом шагу — вопросы.
Она решила с шаманом не ссориться. Оружием борьбы выбрала дружбу, добрую беседу, слово. Многого ли достигнешь огульным охаиванием шаманских игрищ, лозунговыми призывами? Почуяв дружелюбие, таежники стали даже приглашать ее на свои лесные игрища, полные тайны и загадки.
С удивлением она смотрит «медвежий праздник», стараясь понять его сущность. Что это? Шаманское действо или народное искусство?
…Снег, снег, снег… Неужели разыгралась вьюга? Не может быть: ведь светит теплое весеннее солнышко. Снег, снег, снег. Малицы белые, щеки белые, ресницы белые. По щекам струями текут слезы. Нет, это не слезы — это на лицах тает снег. Снежинки над домом, снежинки на поляне. Играют в снежки олени, собаки, люди. Играют в снежки седые, как ягель, старики и озорные, вертлявые малыши. Снег, снег, снег. Смех, смех, смех. Начало «медвежьего праздника».
А вечером все собираются в большом доме. Там вся деревня. Люди сидят на скамейках, расставленных вдоль стен, на деревянной кровати, на шкурах и циновках, постеленных на пол. В дальнем углу «священный стол». На красной скатерти, средь дорогого сукна и шелка, «сидит» медвежья голова. В ушах у нее — серьги с «драгоценными» камнями, на груди — бисер, на лбу — разноцветные ленты. Перед «древним посланником неба» стоит рюмка. Старинная она, позолоченная. И бутылка спирту.
