Все знают ханты Луку Ернова. С восьми лет батрачил. И вот, когда пришли в деревню красные партизаны, Лука попросился в отряд. Посмотрел командир на худенькую одежонку Луки и сказал:

«Да, одежонка у тебя на рыбьем меху. А впереди у нас дальняя дорога — мороз, тайга, белые…»

Но Лука встал на лыжи, тысячи километров прошел с отрядом, воевал с белыми, контрреволюцию давил. А потом, когда не стало на Севере белых, он пошел вместе со всем отрядом на запад, белополяков бил. Сказывают: однажды он захватил пулемет врага с двумя пулеметчиками. Шли красные в наступление. Но строчил пулемет врага, и каждый раз приходилось отступать. Лука Ернов — охотник. Он знал: на зверя надо идти не прямо, не с ветреной стороны, а в обход. Подкрался к пулемету сзади и заставил его замолчать… Потом большим человеком стал Лука Ернов, секретарем окружкома партии работал, депутатом Верховного Совета СССР мы его избирали…

…Мог бы отец спеть песню и о Платоне Ильиче Лопареве, красном партизане, командире экспедиционного отряда по ликвидации белого бандитизма на Севере. В его отряд и вступил ханты Лука Ернов. Тысячи километров прошли на лыжах легендарные богатыри Платона Лопарева. Шли по заснеженному Иртышу, Оби, Сосьве. Тысячи километров боев с белыми, борьбы с морозом, с вьюгой.

И песню о Павле Даниловиче Хохрякове, балтийском матросе, стойком большевике, организаторе Советской власти на Обском Севере. Он тоже погиб в борьбе с контрреволюцией.

Рука об руку с коммунистами сражались и первые комсомольцы края. В бою с белыми под мансийской деревней Карым-Кары погибла девятнадцатилетняя медицинская сестра Подгурская. Окруженная бандитами, она отстреливалась до последнего патрона. А в одном из боев на Обском Севере погиб первый хантыйский комсомолец Афанасий Соколков. Белобандиты вырезали его сердце и подняли на хорее.

Но никакие зверства не могли остановить победное шествие по Северу идей Ленина. То в одном, то в другом месте появлялись комсомольские ячейки. И это тоже песня, тоже легенда.

Председателем первой комсомольской ячейки в Самарове в 1919—1920 годах была Евдокия Михайловна Ершова-Чукреева. Медсестра военно-революционного отряда, организатор коммуны «Спартакиада», позднее председатель Самаровского сельсовета, она вспоминала: «Дружно работали мы, дружно и отдыхали, все вечера проводили в комсомольском клубе или в народном доме, ставили концерты и в других деревнях… Средства от платных мероприятий сдавали в «Помгол» — так сокращенно называли у нас комиссию по оказанию помощи голодающим Поволжья. Собирали для них средства и хлеб по деревням. Устраивали мы и субботники в пользу Красной Армии».

— Царя нет! Попов, купцов, старшин — тоже нет. А об этом давно мечтали манси и ханты.

Вы, молодые, не знаете священных песен хантов, богатырских сказаний манси. Слушали эти песни и сказания в турманколе — в темном доме — при закрытых дверях, при закрытых окнах. Свято оберегали от постороннего уха свою мечту. Ударял певец лапкой гагары — священной птицы — о бубен и пел: сказывал героическое сказание о жизни. А в жизни — два начала: день и ночь, олень и волк, добро и зло.

«Мирсуснэхум идет по земле и видит всюду одно и то же: горе народов. Поднимается в Верхний мир, к создателю Вселенной — Нуми-Торуму. Слушает Торум печальный рассказ отыра и за страдания и лишения обещает счастье народам. В Нижнем мире, в царстве мертвых, только обещает он им счастье.

«Что им радость в царстве мертвых? Что им поздняя награда? Ты дай им иную долю, если дать ее ты можешь», — говорит Мирсуснэхум».

— Молились люди всем злым и добрым духам земли. Но все было напрасно.

И вот произошло чудо: кто-то услышал молитвы людей! Кто-то исполнил мечту людей! Свершилось чудо!

Кто это сделал?!

«Ленин! Большевики! Революца!» — говорят люди.

Так я услыхал впервые о Ленине. Может быть, тогда я и задумался о своем батрацком детстве.

«Неужели, — думал я, — мои братишки и сестренки больше не будут платить ясак?» Тогда, наверное, я и решил, с кем мне идти.

«Едет Мирсуснэхум, видит: гора. Высокая гора, заснеженная. Долго ли, коротко ли поднимался по склону, наконец достиг вершины.

Там по белому снегу рыжими лисятами бродят стада звезд, на волнах облаков легкой лодочкой плавает месяц. И вдруг видит: какой-то старец запрягает в маленькую нарту собаку и едет к нему.

«О, Мирсуснэхум, внучек! Крылатой ли птицей принесен ты сюда, летающим ли зверем ты сюда доставлен?» — заговорил старец, подъехав поближе.

А борода у него белая-белая.

«Растущий человек разве ездит по одним и тем же местам, разве плавает по одним и тем же водам?» — отвечает Мирсуснэхум, не сводя глаз с удивительной нарты, где сияет солнце.

Сидит солнце в нарте, а собака его возит.

«Погоди, внучек! Ступай ко мне в дом. Будешь гостем. А я скоро вернусь».

Открыл старик двери, крикнул:

«Люди, не обижайте моего дитяти! Кормите, поите его!»

Старик уехал, а он остался.

Вошел Мирсуснэхум в дом. Ни души. Сел на лавку, думая: «Он сказал: не обижайте его… Кто меня может обидеть? Здесь никого нет!» И зоркие глаза его замечают в заднем углу кусок шелковой занавески. Шелк зашевелился. Стало невыносимо жарко.

«Умереть можно от такой жары!» — молвил Мирсуснэхум.

Шелк зашевелился опять. Стало прохладнее.

«Теперь хорошо!»

Шелк зашевелился в третий раз. Вышла девушка, поздоровалась и пошла на улицу. Принесла с улицы оленьей грудины, разрезала мясо и в котел кипящий опустила. И вот дымится душистое оленье мясо на блюде. На один край блюда кладет она женский нож, на другой — мужской со словами:

«Если думаешь обо мне — ешь!»

Как может Мирсуснэхум не отведать?

Ночью старик приехал домой, а наутро Мирсуснэхум говорит старцу: «Разреши мне, отец, повозить солнце!»

«Съезди, только в дела людские не вмешивайся. Солнце погаснет».

Запряг собаку, посадил в нарту солнце и поехал. Ездил, ездил, в одном месте посмотрел вниз. Видит, люди дерутся, отнимают друг у друга рыболовные угодья, охотничьи угодья. Думает: «Спуститься бы вниз, бедным помочь». Да вспомнил наказ старика, тяжело на душе стало, а что поделаешь: солнце-то одно. Подъехал к дому. Убрал солнце, сразу стемнело.

Утром старец спрашивает:

«Как съездил, сынок?»

«Так себе съездил. Бедных людей обижают, а помочь нельзя».

«Если бы и я так думал, не было бы на свете ни солнца, ни людей. Народ что делает, так и должно быть: он сам себе хозяин».

«Разные хозяева бывают и люди разные», — сказал Мирсуснэхум и вернулся на землю».

— Почему я стал коммунистом? — задумчиво говорит отец.

Есть у меня об этом своя дума. Может, потому я стал коммунистом, что оказался очень «соленым». Трудно было меня, упрямого, шаманам переварить. Они хотели, чтобы повиновался им, не думая. Хотя и грезил уже духами, но кое-что хотел понять.

А главное — я им не был «родня». Уж очень близко рядом стояло батрачье детство. Вспомню, как я гнул спину, как Яныг-пуки с шаманом хлебали из одной чашки, которую я подавал к столу, и во мне словно зверь какой-то просыпается. Становлюсь похожим на медведя, не вовремя разбуженного в берлоге. Неравным чувствую я себя с ними. И мне больно. Не по пути, значит.

Коммунисты… Далеко было мне до них. Ведь я хозяином мечтал быть. К тому же в нашей деревне коммунистов не было, как и грамотных. Но когда из района приезжали уполномоченные, они не только кричали до хрипоты в «мир-коле» — собрании, подобном митингу, но и тихо говорили с каждым и со мной тоже. Я мало что понимал в таинственных словах «колхоз», «коммунизм», но чувствовал, что эти люди по мне. Они такие же «соленые» и упрямые. И слова у них такие же огненные, как у шамана, но не усыпляющие. От этих слов мерещилась какая-то неясная еще жизнь, но ко сну не тянуло. Потому что коммунисты звали к деятельности, какой еще не знавали манси. А мне этого и хотелось. И закрутился я… И не жалею!