Вечером они сходили в ресторан, отужинали с пери­ферийно-командировочным шиком. Неизменная порция красной рыбы, икры, двести граммов водки, кофе. И взаимное отчуждение еще по пути к своему номеру, слов­но не было и в помине связующего дня, встреч с общими знакомыми. Ничего не было. Два чужих человека, два медведя в московской комфортабельной берлоге, насто­роженно телепатирующих друг другу: берегись, не под­ходи. Он все же попытался подойти, приблизился к ее кровати, но тут же услышал упреждающее:

- Я так устала...

И чуть позже, когда дыхание одного соприкоснулось уже с дыханием другого, и он начал ощущать неприми­римость, несмешиваемость этих дыханий:

- Сколько раз я тебя просила: выпил - не подходи ко мне.

Этого было достаточно, чтобы утро с утроенной си­лой ожило в нем. Невыносимой была мысль, что вот так, во взаимной вражде и непримиримости истечет и ночь, под всполохи настигающего улицы фонарного холодно­го пламени, машинного визга тормозов и обоюдную за­таенность.

- Не надо только слез, - сказал он спокойно и обду­манно, - исправим нашу общую ошибку... Ты слышишь меня?

- Да, я тебя слушаю.

- Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Да, да, я не князь. Я обычный чертежник.

- Да, ты обычный чертежник, - подтвердила она.

- Хочешь еще что-нибудь на прощанье сказать?

Она молчала и молчанием подтверждала, что он делает сейчас единственно возможное и необходимое. Она не слышит и не желает слышать его. Равнодушна и к тому, чего не высказать словами. И хотя они сейчас в одной, запертой на гостиничный ключ комнате, но в разных мирах и измерениях. Каждый принадлежит своей, недо­ступной другому жизни, прошибиться через которую невозможно, даже взломав стены, разбив перегородки помпезно-культовского общежития, выстроенного на взлете и закате всеобщего благоденствия. И под раз и навсегда застывшими здесь в масле шишкинскими брон­зовоствольными соснами он начал одеваться, предвари­тельно вынув из замочной скважины ключ, чтобы она не завладела им раньше.

Он не мог оставаться здесь ни минуты, слушать ее дыха­ние, ровный бег ее ночных снов в то время, когда в нем все клокотало и рушилось. Прочь отсюда в полуночное равно­душие города, который хоть и заторможенно, но куда-то движется. И он тоже будет вкручен в это движение, роение. Может, и бесцельное, пустое, но все равно это лучше не­движности самопоедания. На вокзал, а там вкинуться в поезд, куда бы он ни шел, только бы не стоял, чтобы стук колес сминал и рвал мысли, пожираемые вагонной торпедностью километры в неведомое осмыслялись, определялась некая цель. И сам ты, как торпеда, шел на эту цель, не видя, но чувствуя ее сладостную напряженность влекущего тебя вперед заряда, как эмбриона, дремлющего во чреве матери. И надвигающаяся на тебя даль сулила б разрешение. И это ничего, что оно может оказаться еще более нелепым, чем твоя жизнь. Будет взрыв, будет свет, будет эхо, кто-то или что-то потрясется. Сам ты потрясешься промельком соб­ственной агонии. Прошлое, настоящее и будущее встретят­ся. И сомкнутся. И завершатся.

Он был уже одет, на мгновение, ему показалось, одет не уходяще, а как бы только-только вошедши в эту ком­нату. Впервые видя жену, глядя на нее не то из прошло­го, не то из будущего, теперь уже знаемого обоими, до конца проявленного. И эта знаемость обдала его теплой волной жалости к жене, к непоправимости всего, каза­лось, уже свершенного, прожитого ими, взорвала все перегородки, возведенные в них из тяжелых кирпичей недомолвок, затаенности, его и ее веры и неверия. И на приливе этой жалости он почувствовал, как руки сами взнимаются, распахиваются для объятий. Но взглянув на жену, все так же пребывающую в неподвижности, чуж­дости, он заставил себя опустить руки и сам опустился на кровать:

- Посидим перед дорогой.

- Куда же ты собрался? - и голосом, и вопросом она была далека и безразлична к нему. Словно это он еще оставался тут, а она уходила, или уже ушла. Ему захоте­лось вернуть ее, но он подумал: а возвращаются ли из невозвратности, она в прошлом, ее прошлом, ему там нет места. Нет места монстрам там, где есть люди. И уходя - надо уходить.

- Тебе будет лучше без меня, я знаю. Прости и забудь все доброе и плохое.

- Как можно забыть доброе?

- Если насильно, добро хуже зла...

- Я устала...

- Вот и отдохнешь.

- Как ты можешь забыть, предать все то хорошее, что было между нами?

- Я буду помнить.

- Мне не нужна твоя память.

- Я тоже не нужен. Это страшно каждую минуту ду­мать: нужен - не нужен. Обнимать пустоту. Пусть, если уж пусто, так до конца...

Он почувствовал, что их прощание похоже на разговор двух глухонемых в пустыне. За ним не было боли, она ушла в песок, в Лету, разделительно пролегшую между ними. Сколько они говорили, она ни разу не переменила позы, как была, так и осталась неподвижно лежащей в постели. И этому можно было только восхищаться.

Он уже стоял у двери, но никак не мог отыскать ключ. Столько одежек, столько карманов, и в каждом не то: деньги, спички, сигареты, залежалая ветошь каких-то клочков бумаги. Перебирая этот хлам и не­нужность некогда дорогих мелочей, он краем глаза зорко осматривал просторы хором, уготованные им для прощения казенной гостиничной радушностью: гип­совую под мрамор лепнину карнизов, громоздкую замкнутость шкафов и тумбочек, прозрачную легкость стаканов и фужеров, бельмастое око телевизора, те же приостывшие на солнцепеке сосны Шишкина. Но на чем бы ни останавливался взгляд, он все время воз­вращал его к жене. Держал ее в глазах и тогда, когда отыскался ключ, сам не зная, почему, медлил. Между тем она наконец вышла из летаргического сна, села на кровати. Мгновение раздумывала, он видел это. Более того, знал, о чем она думает. Совсем не о том, что сию минуту должно свершиться, похоже, что для нее это уже свершилось.

А думала она о том, как проснется одна в номере на двоих. Напротив смятая пустая постель. И это уже навсегда. А ведь до отходящего домой поезда надо прожить день. День на виду у всех, кто приехал вместе с ними, под перекрестием взглядов и вопросов: где он, куда девался, в полночь был, к утру исчез. Как может она не знать.

Только это, наверное, и помешало ей отпустить его. Безмолвно она сорвалась с кровати и выхватила из его рук ключ. Справедливости ради, надо сказать, что он особо и не мешал ей сделать это. Потому что и в себе ощутил стремление к компромиссу, надежду, что эта ночь не пройдет бесследно. Не зря же оба они исходи­ли на немой крик в прошлое и будущее. Затерянные в бесконечной ночи в этом чужом многомиллионном городе, в этом временном пристанище с проинвента­ризованными кроватями, клеймеными простынями. Они выйдут поутру из него обновленными, как обнов­ляет людей тюрьма. Все у них будет по-новому, по-иному.

Обман. Самообман. И вечное неосознанное желание и стремление еще раз сладко самообмануться. Может, именно в ту ночь он окончательно потерял все. Задуман­ный, но не свершенный уход лишил его мужества. Он осознал это утром, когда ткнулся в дверь ключом, а она оказалсь незамкнутой.

"Который же теперь час?" - невольно подумал он. Предчувствие близкого рассвета отворотило его взгляд, направленный вглубь самого себя. Постепенно он на­чал различать стены в обойных цветках, выбеленный сереньким предрассветным молоком потолок, по ко­торому, скорее всего, растекся как обычно по свету по­кидающий его монстр. Но полное зрение еще не вер­нулось к нему. Он видел все вокруг как сквозь белесые клочья тумана. Из этого тумана средневековыми рыца­рями начали выплывать расставленные по всему каби­нету кульманы. Шеренги и ряды дон-кихотов прори­совывались на фоне белеющих, как истрепанные одеж­ды, исчерченных и девственных листов ватмана. Он подошел к одному из этих кульманов, тронул холод­ную мертвую его длань. На миг почувствовал, что она ожила, ответила на его рукопожатие, вскрикнула даже. "Вот уже начались и звуковые галлюцинации", - по­думал он, отступая. Но крик не смолк, тугой волной бил в откупоренные уши. Крик не здешний, не каби­нетный, проникающий откуда-то извне. Он ринулся к окну, увидел перед собой свинцово-мертвое око прудовой воды. И все понял. Крик этот не стишается уже вторые сутки. Взвился он, как невероятной силы ни­зовой ветер, еще позавчера. Стоном, молитвой и плачем понесся по земле, будто застонала сама земля, и стонала, и стенала всю эту ноченьку.