Я скучаю по ощущению ее рук, обнимающих меня во время езды, по тому, как ее щека прижималась к моей спине, по тому, как я чувствовал, как она вдыхает мое дыхание. Я почти чувствовал, что она была частью меня во время той поездки в пустыню, ее мягкое тело прижималось ко мне, а металл мотоцикла ревел под нами, мы трое слились в одно дикое существо, когда въехали в дюны. Я мог бы вечно ездить с ней верхом, и часть меня хотела бы этого. Может быть, тогда мы могли бы просто вечно притворяться, и мне никогда бы не пришлось узнать правду. Не то, чтобы отношения, построенные на лжи, могли когда-либо по-настоящему длиться.

Я еду до темноты, останавливаясь в маленьком городке, который едва ли можно так назвать, пыльном и тихом, с одним баром, одним полуосвещенным рестораном и отелем. Мое тело изнывает от желания прилечь, но я захожу в ресторан достаточно надолго, чтобы заказать еду, проглотить ее, а затем удаляюсь в отель, который выглядит в лучшем случае сомнительно. Однако, пока у него есть матрас, он сойдет.

В темноте не требуется много времени, чтобы мысли об Изабелле снова нахлынули на меня. Я чувствую, как тоскую по ней, мое тело вспоминает то, что мое сердце хочет забыть. Ее мягкое тело, прижатое к моему, сладкий звук ее мольбы, аромат ее духов и ее теплая кожа у меня в носу. Девушка, которая была всем, чего я хотел, пока она не перестала быть таковой.

Я наклоняюсь, обхватываю рукой свой напряженный член, когда он выскальзывает из моих боксеров, страстно желая, чтобы к нему прикоснулись. Я хочу не свою руку, но сейчас я жажду любого удовольствия, любого облегчения, и я правда хочу думать о чем угодно, только не об Изабелле, но это невозможно остановить. То, чем мы поделились, было слишком хорошо, и я чувствую, что жажду этого, как наркотика, даже сейчас.

Именно о ней я думаю при каждом сильном ударе, о ее запрокинутой голове, вскрикивающей от удовольствия и боли, когда я скользнул в нее в первый раз, о ее теле, выгибающемся под моим, о мягкости ее грудей и о том, как сильно она сжималась, когда я брал ее. Ее голос умолял о большем, когда я лизал ее, ее сладкий вкус на моем языке сводил меня с ума. Мое имя звучало на ее губах снова и снова, пока я доставлял ей все удовольствие, на которое был способен.

К тому времени, как я кончаю, я содрогаюсь от желания, мой член тверд как камень и пульсирует, и стон, который вырывается, почти болезненный, стон животного, попавшего в ловушку. Я разрываюсь между гневом на нее за то, что она сделала, беспокойством за то, что с ней происходит, и похотью, которая кажется дикой из-за того, как глубоко она меня зацепила.

— Черт возьми, Изабелла, черт возьми. — Я шиплю в темноту, когда тепло моей спермы выплескивается на мою руку, мои пальцы сжимаются вокруг моего пульсирующего члена, когда я кончаю на нее, хотя ее рядом нет.

Я не уверен, что она когда-нибудь будет рядом снова, или что бы я делал, если бы она была. Я никогда не должен приближаться к ней больше, чем это необходимо, чтобы доставить ее в безопасное место. Я никогда не должен прикасаться к ней снова. В конце концов, это может только навредить нам обоим.

Я чувствую себя дураком из-за того, что забочусь о ней, хочу ее, но, черт возьми, ничего не могу с собой поделать. Может быть, я просто чертовски обречен любить женщин, которые будут делать из меня дурака, мрачно думаю я, лежа там, мой член размягчается у моего бедра. Сначала Сирша, которая никогда не смогла бы дать мне больше того, что осталось после того, как Коннор насытился, а теперь Изабелла, которая даже не сказала мне своего настоящего имени. Принцессы мафии, обе женщины, были воспитаны и погружены в мир, который говорил им, что их ценность, это только то, что решил мужчина, мир, где их жизни зависели от милости мужчин. У Сирши были средства, чтобы освободиться, но она предпочла этого не делать. Что касается Изабеллы…

Единственная причина, по которой я не могу заставить себя ненавидеть ее за то, что она сделала, заключается в том, что я знаю, что это был единственный шанс на свободу, который у нее когда-либо был. Я не могу винить ее за то, что она ухватилась за этот шанс обеими руками, за то, что ухватилась за возможность сделать всего один выбор относительно остальной части своей гребаной жизни. Я просто хотел бы знать. Я даже не могу сказать, что бы я сделал, если бы у меня это было. Если бы она сказала мне об этом той ночью, сидя напротив меня в баре, или когда я держал ее в своих руках у стены, мой рот был полон дыма и вкуса ее губ. Если бы она сказала мне, что она девственница, что она Изабелла Сантьяго, что она хочет, чтобы я был тем мужчиной, который станет ее первым, когда она выгнулась мне навстречу и просунула свой нежный пальчик под мою рубашку… это все равно было бы самым глупым решением в моей жизни, но я не могу сказать, что я бы его не принял.

Я не могу сказать, что я бы не увез ее с собой, если бы она захотела, и не трахнул бы во всех смыслах. Я мог бы отказаться от всей своей гребаной жизни ради нее. Это то, что она сделала со мной за три ночи. Она хотела меня, выбрала меня, когда мое сердце все еще обливалось кровью из-за женщины, которая ясно дала понять, что я был ее вторым выбором. Она заставила меня хотеть ее больше всего на свете в этом гребаном мире, и я не могу сказать, насколько это было реально.

Чертовски больно думать о ней, думать о выборе, которого мне не дали, и о том, как по-другому все могло бы обернуться, но даже сейчас, когда я лежу в темноте, мечтая о сне, который, черт возьми, никогда не придет, я не могу сказать, что боль того не стоила. Это стоило того, чтобы провести с ней то время, потому что в глубине души я не думаю, что все это было ложью.

Изабелла Сантьяго, возможно, и знала, что уйдет от меня, но я думаю, что Габриэла Родригес хотела остаться.

13

ИЗАБЕЛЛА

Я ненадолго засыпаю, а когда снова просыпаюсь, передо мной стоит тарелка с суховатым на вид куском курицы, небольшим количеством белого риса и чем-то похожим на тушеные овощи. Еда, от которой я бы при других обстоятельствах задрала нос, но я так голодна, что направляюсь прямиком к ней, спотыкаясь, выбираюсь из кровати, чтобы схватить ее и запихнуть в рот. У меня сводит живот, от тошноты он становится еще более пустым, и хотя я знаю, что есть так быстро неразумно, я не могу остановиться.

Я ловлю себя на том, что прислушиваюсь к шагам, гадая, возвращается ли Хавьер, но ничего не слышу. Возможно, часть этого, сломать меня одиночным заключением, сухо думаю я, но если это его тактика, она не сработает. Изоляция от него — награда, а не наказание.

Когда еда заканчивается, я забираюсь обратно в постель. У меня все еще нет одежды, а в комнате холодно. Одеяла достаточно тяжелые, чтобы, по крайней мере, согревать меня, и я съеживаюсь под ними, желая, чтобы пришел сон. Мне так больно, я затекла от ударов ремня, которые дал мне Хавьер, что я не уверена, смогу ли заснуть. Я хочу, чтобы мне снова было хорошо. Я хочу чувствовать себя менее одинокой. Я чувствую, что мне больно не только из-за отсутствия Найла, но и из-за удовольствия, которое он всегда мне дарил. Я хочу чувствовать его руки на себе, слышать, как он называет меня девочкой с сильным раскатистым акцентом, его шепчущий голос, какая я хорошая, когда я брала все, что он мог мне дать, везде. Я хочу чувствовать его руки, его язык и его член, жаждущий горячего, твердого прижатия его тела к моему, его безопасности.

Ощущение, что, когда мы были вместе, мир исчезал, и ничто другое не имело значения.

Это похоже на физическую боль, внутреннюю рану, соответствующую внешней, и я чувствую, что сделаю все, чтобы смягчить ее. Я осторожно опускаю руку между бедер, прикасаясь к ушибленной плоти в том месте, куда меня ударил ремень. Тем не менее, поглаживания моего пальца по клитору достаточно, чтобы вернуть прежнее возбуждение. Я крепко закрываю глаза, представляя, что это Найл, его пальцы между моих складочек, его язык двигается по моему клитору долгими медленными движениями, которые сводят меня с ума от удовольствия. Я выгибаю спину, надавливая вверх на свою руку, вспоминая, как он прижимал меня к двери, опускался передо мной на колени, облизывал меня до моего самого первого оргазма.