Но дважды в неделю, когда я посещал литературный кружок, я снова очаровывался Наташей − так звали мою соученицу.

Совершенно для меня неприступную − если Катю я мог в пустынном зале подвести к какой-то картине, взяв, на мгновение, за талию, к Наташе я не мог позволить себе прикоснуться даже к руке. И ни разу, никуда я её даже не пригласил (кроме кофейни на Маросейке).

Но теперь я зачем-то стал ей рассказывать и о Кате. А весной её познакомили с каким-то юнкером, она стала появляться на занятиях всё реже, а к середине осени исчезла совсем.

Но даже, пока она ещё ходила в кружок, всё чаще в качестве первой слушательницы моих стихов стала выступать Катя – она была к ним более снисходительна. И если потом, на заседаниях кружка, мои стихи могли даже критиковать (как и всех других тоже), то она ими восторгалась. А уж, когда их стали печатать в журналах − её восторгу не было предела!

Да, уже к весне мои рассказы и стихи стали иногда появляться в "Ниве", "Русском обозрении" и "Наблюдателе". С помощью руководителя нашего кружка мне даже удалось напечатать тонкую книжку моих стихов (мало кому, как оказалось, интересную). Но всё равно единственным постоянным источником доходов, с осени до весны, оставалось репетиторство (доходов с нашего небогатого поместья, конечно, не хватало). А летом родители моих учеников стали вывозить их в свои далёкие поместья, куда за ними готовы были поехать репетиторами лишь старшие гимназисты. Я не мог поехать лишь с одним учеником и заниматься с ним одним вместо многих, а главное ‒ из-за экзаменов, и остался без заработка.

В июне, когда все дела мои закончились – и экзамены в университете, и кружок, и репетиторство, мне надобно было уже возвращаться к родителям, в наше поместье. И я думал – как быть с Катей? Какими словами ей сообщить, что оставлю её на всё лето одну, но что это не значит, что я её бросаю, и что осенью вернусь, и всё будет как прежде? А привести и представить её родителям в качестве невесты, будучи ещё студентом и не имея твёрдого заработка, я, конечно, не мог.

И просто потерять Катю я не хотел – как же, думал я, мне ещё так долго учиться, и каждое лето я буду стоять перед таким выбором?

− Катя, − как-то сказал я ей − Мне нужно будет поехать к родителям, ещё никогда летом я не оставлял их одних, это мой сыновний долг…

− Конечно, − беззаботно ответила та (и чего я так боялся сказать ей это? – она же всё понимает!) − мы будем писать друг другу письма. Лета осталось всего два с половиной месяца, а осенью всё у нас продолжится!

Впрочем, всё лето мне почему-то больше не хватало Наташи, чем Кати. Но письма продолжал писать Кате (я не договаривался о письмах с Наташей, и куда писать – не знал). А лето – настолько замечательное время, что даже без них обеих я не очень скучал.

В сентябре, на первое после лета занятие нашего кружка пришла и Наташа (я тогда ещё не догадывался, что вскоре она его забросит навсегда). Она, конечно, ничего не стала спрашивать у меня про Катю, а я у неё − про юнкера (кажется, она так ни разу и не назвала при мне его имени).

Но вот Кати в Москве не было − она, как уехала отдыхать на море, на Кавказ, так к сентябрю и не вернулась. Позже я перестал приходить на её квартиру и справляться у её матушки – не вернулась ли она ещё?

Ещё большим ударом оказалось исчезновение Наташи месяцем позднее – даже после лета я не удосужился спросить у неё адрес, куда можно ей писать письма.

Помню – долго не мог оправиться от этого двойного предательства. Эти события я впоследствии вспоминал, когда познакомился с Виталием и двумя девушками, между которыми он выбирал – кому отдать свою любовь. Это ли трагедия? Вот если бы они обе его отвергли…

Но и я тогда вскоре смирился – зачем мне те, кому не нужна моя любовь? Но удивительно, что дальше мне на такие встречи не везло – те же университетские компании, тот же литературный кружок, но сердце уже не начинало биться чаще.

Два года спустя я смог сесть в поезд и совершить путешествие в Париж! Да, масса восхитительных впечатлений! Но воспоминания о Наташе и даже о Кате – были ярче.

А спустя еще три года Наташа, также легко как исчезла, так и появилась в моей жизни, подойдя ко мне в Третьяковской галерее и спросив − правда ли, не слышал ли я, что здесь собираются выставлять каких-то российских импрессионистов? (будто она забыла об этом спросить у меня всего лишь вчера, при нашей предыдущей встрече).

Я, каюсь, был совсем не готов к такому счастливому случаю − стал оправдываться, что сам давно тут не был, потом ухватился за её вопрос и предложил сходить посмотреть импрессионистов в Румянцевском музее, ещё лучше съездить на поезде в Петербург, в Эрмитаж!

Она рассмеялась − сказала, что к Эрмитажу пока не готова, но в ближайшие дни готова сходить в Румянцевский.

Меня словно обухом по голове ударили − я был готов искать для неё все выставки в Москве, куда её можно завлечь − и она сама, кажется, стала с большим интересом относиться, не только к живописи, но и к моим стихам (которые я уже перестал писать – только рассказы и статьи в литературных журналах)!

Чуть больше я теперь узнал и про неё − она была из семьи обедневших провинциальных дворян, но замуж, хоть бы за кого, но богатого − не стремилась. Тогда, уже давно (перед нашей первой встречей в кружке), приехала в Москву на медицинские курсы (все знакомые мне барышни в те годы приезжали в Москву именно на медицинские курсы).

С того мгновения жизнь моя (я надеюсь – наша) круто изменилась! Каждый день теперь я летел к ней на Стромынку (я теперь уже знал – где она живёт в Москве!), и дальше – уже неважно куда – но мы больше до глубокой ночи не расставались!

Стоит ли говорить, что вскоре я снял квартиру в доходном доме в Сокольниках, чтобы быть ближе, и наши расставания длились меньше.

Теперь, как когда-то, в глубокой юности, я целыми днями ходил по музеям, галереям, выставкам и театрам (но уже с Наташей, а не с Катей – и это было разительно иначе!) и как-то так получилось, что она однажды (а потом навсегда) осталась у меня!

Приближалось лето, но я уже не хотел даже на минуту, не то, чтобы на несколько месяцев, отпускать от себя Наташу! Написал письмо родителям, что из-за работы не смогу приехать, как обычно (может быть, сумею на Рождество). И через знакомых, даже не поговорив с Наташей, стал искать возможность снять на лето дачу – где-нибудь вдали от Москвы (рядом – в Люблино или Перловке − сбережений бы на лето не хватило, а просить у родителей, после писем о работе, уже не мог).

И вот тогда встретился студент, Виталий, родители которого имели поместье в Воронежской губернии и недорого сдавали там дачи. Чего я и опасался, Наташа с неодобрением отнеслась к моей затее – я соблазнял её свежим молоком и творогом каждое утро, яйцами только из-под кур, перепелами, клубникой и малиной – и что никто ничего не узнает из нашей тайны – и она сдалась.

Чем дальше наш поезд отъезжал от Москвы, тем слабее становилась радость от моей победы – стал понимать двусмысленность нашего положения (о чём много раз говорила мне Наташа, а я старался отвлечь от её этого вопроса прелестями деревенской, "Толстовской" жизни). Но вопросы, которые я раньше старался не замечать (чтобы Наташа и сама посчитала их малозначащими) ‒ никуда не делись. И с первой же минуты после отправления поезда я засомневался ‒ как представлю хозяевам, родителям Виталия, себя и Наташу? Лгать нельзя, а правду говорить и вовсе непозволительно…

Я опасался, что Наташа увидит моё состояние, догадается о его причинах и начнёт меня осуждать, что я сразу обо всём не подумал, а теперь попадём в неловкую ситуацию! Но Наташа, даже если поняла моё запоздалое прозрение, то всячески отвлекала меня на разную малозначительную ерунду (спасибо ей, неважно ‒ умышленно ли было это, или случайно).