– Я могу тебе обещать, что это был последний случай, когда я не посоветовался с тобой.

– Верю. Почему-то верю. Наверное, потому что хочу верить.

– Только… можно не советоваться с тобой о том, что дарить тебе в день твоего рожденья… на Новый год. Ты станешь моей женой?

– Можно. Стану. Давай посмотрим рекламу, которую нам дал твой замечательный сообщник.

Мы присели на скамейку, и Лариса достала из сумочки конверт, а из конверта яркие листочки. И тут из них к нашим ногам выпали две двадцатипятирублёвые купюры. Я поднял их и протянул Ларисе.

– Ай да Михаил Исаакович! Он вернул мне деньги за организацию спектакля! Считай, что это мой первый гонорар за стихи. Возьми, отложим на свадьбу.

Лариса, словно не заметив денег, убрала их и спросила:

– А это правда твои стихи?

– Правда.

– И ты написал их обо мне?

– Лариса! Ты мне не веришь?

– Да не знаю я, что теперь и думать. Наговоришь мне всякого, а потом закатишь… разоблачение.

И тут она улыбнулась так, как улыбалась раньше, до моего позора. Всё! Мир!

– А теперь отвечай сейчас же, жалкий самозванец, почему «красы обыкновенной»?

– Ну, я подумал, что слово «краса» – этакая поэтическая превосходная степень от «красивая». Вспомни: «Марья-краса, длинная коса». И ещё «А теперь, краса-девица, на тебе хочу жениться».

– Да, наверно. Прочитай ещё что-нибудь.

Я собрался с мыслями и вспомнил самое последнее из вполне законченного.

– Это тоже про меня?

– Да.

– Что-то я не припомню, когда это ты меня «нечаянно будил»?

– Это так называемый литературный приём. Художественный свист.

И тут Лариса повернулась ко мне, сжала пальцы левой руки в кулак, по-женски размахнулась и, медленно опустив его внутренней стороной мне на грудь чуть повыше сердца, сказала:

– Понятно. Вроде «колготочных» магазинов. А ведь и слезу из меня сегодня чуть не выдавил.

– Я никогда не видел твоих слёз, но уже заранее знаю: мне не нравится, когда ты плачешь.

– Бывает, что женщины плачут от счастья.

– Всё равно мне больше нравится, когда ты смеёшься.

– А ты свои стихи где-нибудь пытался… как это называется… публиковать?

– Нет.

– Почему?

– Не знал, как это делается. И боялся.

– А теперь?

– Теперь ты со мной и я ничего не боюсь. И буду знать, что и как, потому что теперь мне есть с кем посоветоваться.

– Ах ты, подлиза!

И мы пошли по проспекту Шверника так же, как прошедшей весной шли знакомиться с родителями Ларисы, когда признались друг другу в любви. Уже у самой площади Мужества она слегка прижалась ко мне плечом и тихо сказала:

– Прости меня.

– Прости меня, – повторил я и, помолчав немного, спросил: – Как ты думаешь, стоит мне ещё раз извиниться перед твоей мамой?

– Можешь сделать это при случае. Ей, наверное, приятно будет. А так… она ведь поняла, что ты ещё не очень серьёзный человек. Правда, не вредный и безопасный. Короче говоря, мальчишка! И я это тоже поняла, но уверена, что сделаю из тебя мужчину. Ты не против?

– Я? Да зачем же я сейчас иду рядом с тобой?

– Да, Андрюша, с тобой не соскучишься.

Мы доехали на метро до площади Восстания и дошли пешком до дома Ларисы. Там мы расстались, и я пошёл назад. То есть вперёд.

Так закончилась четвёртая мечта.

Дом, работа, метро… метро, работа, дом. Думал, думал и не мог собрать воедино обрывки мыслей о своей последней мечте. Наконец не выдержал и, едва закончился очередной рабочий день, поехал не домой, а на улицу Черняховского. Там посреди улицы есть бульвар со скамейками. Я присел на одну из них. Возле ног топтались голуби. Машинально крошил голубям заранее купленный для этого случая хлеб и долго смотрел на дома нечётной стороны улицы. В маленьком двухэтажном домике, зажатом между двух пятиэтажек, жила Чайка со своей бабушкой. Я пришёл сюда для того, чтобы подумать, а кормление голубей – отличный способ отвлечься от суеты. Почему я не стал советоваться с Чайкой о программе ужина? Почему? Голуби, расталкивая друг друга, азартно клевали хлебные крошки. Крошки, кошки. А при чём тут кошки? Голуби клюют крошки, а на голубей охотятся кошки. Дикие в основном кошки. А если есть кошки, крысы боятся выходить из своих подземелий. Значит, так: я боялся, что Чайка запретит мне это… мероприятие. Вернее, не само мероприятие, а его стиль или, так сказать, жанр. А ведь Михаил Исаакович предупреждал меня! Почему же в моей голове не сложилось тогда: «Боюсь, что Чайка запретит» – то же самое, что «Чайке это не понравится»? А я боялся, что ей это не понравится, и всё равно встречался с подставными людьми, и мы репетировали мой спектакль. А что это значит? Это значит, что, возвратив на время свою пышную шевелюру, я оставил в будущем свой жизненный опыт. Заигрался! Словно вернулся в прошлое по-настоящему, где был двадцатипятилетним самоуверенным зазнайкой!

Тогда я вновь задумался, не схожу ли с ума? Да что там «задумался»? Я был уже в этом уверен. Но вылечиться не хотел.

Сколько я уже лежу тут? Час, наверное. Или меньше? Мне полегчало, и можно уже встать и идти, не опасаясь случайно прервать такие живые, словно наяву, воспоминания. Итак, подъём!

Да, вот о чём я думал тогда, сидя на скамеечке напротив зажатого между двух пятиэтажек маленького двухэтажного дома и кроша хлебные крошки голубям. Голуби клюют крошки, а голубей кушают кошки. Всё оказалось проще простого.

Меня тогда внезапно одолели сомнения: может быть, не зря сбежал я от Чайки на Невском? Неужели я мог испортить ей жизнь, оставшись с ней? Мог, наверное. Каким я был тогда? Глупым вихлявым мальчишкой. А сейчас? Сейчас в своей последней мечте навалял такого дурака, такого нагородил, что вспомнить стыдно. Да, в обычных, мимолётных мечтах можно быть кем угодно и каким угодно, но в мечтах о Чайке нельзя быть зазнавшимся эгоистом. Хорошо, что моего позора не узнает никто. Тысячи острых иголочек впились в тело, где-то внутри головы ритмично и гулко забился пульс. Как всё перемешано в жизни! Крысы, хлебные крошки, голуби, дикие кошки… Так что же происходит со мной? Если уверен, что мог испортить Чайке жизнь, останься я тогда с ней, то мне сейчас надо радоваться тому, что сбежал от неё и женился на той, другой. А сейчас… сейчас я стал лучше, чем в молодости? Что изменилось? Научился пользоваться компьютером, мобильным телефоном, научился нажимать всякие нужные кнопки и решил, что стал лучше? А если… Ах да! Ведь я возвращаюсь туда, чтобы спасти её. Вот откуда иголочки и пульс!

Там, на улице, где она жила, я неожиданно вспомнил… нет, не вспомнил, а услышал голос Чайки: «Уверена, что сделаю из тебя мужчину. Ты не против?» Вот оно что! Милая моя Чайка, я знаю наверняка, что тогда, давным-давно, ты сумела бы сделать это. При тебе мне пришлось бы постараться стать другим. И ты помогла бы мне в этом. Вот всё и сложилось: выстроились правильно хлебные крошки, голуби, дикие кошки и крысы. И сразу исчезли иголочки, и сразу успокоился пульс на виске.