«Сегодня дома один – моя Нина рожает. У нас будет сын. Сынок. Мне двадцать восемь лет, и что могу сказать о себе? Ничего, кроме того, что я, Иван Егорович Мачихин, пьянь, дрянь – конченый алкоголик».

Тут невольно встрепенулся я. Нет, что-то ерунда какая-то написана! Я никогда не видел Ивана Егоровича нетрезвым, да и никто и никогда! Велосипедист, поклонник гимнастики с гантелями – каждое утро махал ими на балконе… Любимец дворовых голубей, которых каждый день снабжал хлебным крошевом, – да, вот это всё и многое другое хорошее как раз о нём! При этом он всегда обходил столик во дворе, где вечерами мужики собирались постучать домино, точнее, не совсем за этим – незамысловатые костяшки служили прикрытием.

Но Игорь всё читал и читал мне исповедь о том, как можно и в совсем ещё молодые годы медленно, но верно уходить в штопор. Я не смею и не буду пересказывать те подробности, что шли почти до самой середины тетради, но откровение было таким, что я всё больше сомневался: неужели это всё Иван Егорович описывает про себя?

«Скоро я заберу их из родильного дома. Каким человеком? Каким? Нет, не тем, о котором всё тут вылил, как есть! Пусть он там и остаётся, на прошлых страницах жизни! А я наедине с самим собой обещаю, что стану хорошим нормальным человеком. Я – человек, а не плесень алкогольная! Когда Нину повёз рожать, я ушёл в такой сумрак, что понял, всё есть! Другой свет есть! По крайней мере, тёмные силы точно. Я их видел! Они приходили ко мне, они разговаривали со мной. Но раз они существуют, значит, есть и свет, нужно к нему идти. Суметь вывернуть в другую сторону. Но я из-за того, что жил так, никогда не был, не видел в своей жизни, – Игорь будто споткнулся и стал молча бегать по строкам. – Тут зачёркнуто много, я пытался, не разобрал. Видно, как рука дрожала. Но вот:

«Я клянусь, что мой ребёнок никогда не увидит меня пьяным, он не узнает о моём тёмном прошлом, оно никак на нём не отразится. Это чудо, что Нина решила рожать, несмотря на то, что я… Она сомневалась, у нас доходило до… Нина верит, что ребёнок всё поменяет. Я не обману её. Дурак, дурак, какой же! – тут дальше опять аж до дыры перечёркнуто, добавил Игорь. – Я понял главное, что семья – это самое главное. Семья – это школа. Там надо учиться, жертвовать, прощать, идти навстречу. Учёба любви, а любви учиться надо. В учёбе бывают ошибки, в школе бывают двоечники. Пока я не отчислен, всё должен наверстать… Ради тебя, сынок».

***

Мы долго молчали.

– В первые три дня после похорон отца я пил, – признался Игорь. – А потом словно какая сила, что ли… Проснулся ночью, всего трясёт, а ничего не осталось. Надо выпить хоть что-то, аж гложет, вот как! Как батя пишет – чуть ли не черти вокруг стоят и требуют! Ничего нет. Пошёл в комнату отца, у него же был где-то спирт для протирок. Стал искать, всё перевернул, а потом эта тетрадка, в шкафу, лежала знаешь где? Под Библией! Я даже не знал, что отец читал Библию! А он, выходит, свою давнюю клятву спрятал, под ней хранил!

После долгой тишины он добавил:

– Я вот что, решил, Лёха. Теперь я понимаю, что мне нельзя, что я – тоже… эта штука же наследственная. И я пришёл к тебе так поздно, потому что не могу, слышишь! Мне очень нужно поклясться, будь свидетелем!.. И если нарушу, то тогда называй меня «плесень алкогольная» и руку мне никогда не подавай. Слышишь?! Слы…

Я обнял его и постарался успокоить.

Игорь остался у меня – он было собрался уходить, но я не допустил, чтобы он пошёл в таком состоянии, один, хотя идти всего две минуты. Друг прилёг на диване, поджав ноги, и уснул быстро, причмокивая, словно ребёнок.

– В позе эмбриона! – сказал я себе, удивившись, как быстро и легко он уснул. Сколько Игорь мучился, что перенёс в душе.... Но по тому, как он что-то шептал во сне, слегка улыбаясь, я понял – нет, всё же что-то огромное, злое и тёмное наконец оставило его, и ушло навсегда.

Я сел за письменный стол, и понял, что вот теперь, именно теперь мне есть что написать на первой странице моей «Вечерней книги». Но вместо этого чуть приглушил лампу, и тяжёлая голова опустилась на столешницу.

Через миг я уже видел, словно в блёклом тумане, двух пацанов у крутого подъёма. Один облокотился на руль и дёргал блестящий хромированный звоночек, а другой, приложив к глазам ладонь, смотрел вдаль. Поднимая пыль, ехал к ним на фоне летнего закатного неба отстающий Иван Егорович, а крепко перетянутая сочная берёзовая зелень в прицепчике подрыгивала на ухабах…

Летний вечер хорош тем, что долго не заканчивается. Особенно это заметно в воскресенье, когда после забот остаётся время, чтобы перевести дух и просто посмотреть в окно. Что я и сделал, но, как только опёрся о подоконник, тут же отпрянул. Вспомнил о важном деле!

Я выписал из телефона номер отца Александра – моего хорошего друга. Он младше меня на три года, тоже вырос в нашем дворе, мы с ним играли в футбол. Затем Саша поступил на исторический факультет, недолго работал учителем истории. Познакомился с девушкой, женился. Она была верующей, а Саша, я точно знал, о смысле жизни почти не задумывался. Но всё переменилось, и мой друг не только стал ходить с женой в церковь, но вскоре поступил в семинарию. Одного жалко: встречаться мы стали реже. Они первое время жила здесь, но потом продали квартиру, купили дом в пригороде, завели хозяйство. Теперь отец Александр – молодой сельский батюшка, пасечник, да к тому же ещё – отец трёх дочерей.

«Эх, батюшка Сашенька!» – так я иногда его называю, но про себя. А когда встречаюсь или звоню – только «отец Александр», и он чаще всего добродушно смеётся над пафосом в моём голосе и спрашивает в конце разговора, когда же мы с ним опять погоняем мяч… Уже лет десять как собираемся «вспомнить юность».

Так вот, нужно выписать его телефон – для хороших людей, и продиктовать, когда позвонят. Так, готово: я прижал магнитиком обрывок бумаги с неровным рядком цифр. На магнитике – Свято-Троицкий монастырь Лебедяни. Как давно там не был! Всё собираюсь в это тихое святое место, и никак. Всё в жизни упирается в это «никак». Прикрываемся заботами, и не замечаем, что счёт отложенному идёт уже на десятилетия… Удивляемся, что даже в окно выглянуть некогда. Посмотришь – там вроде лето было, а уж блестит ледяная искорка на облетевших ветвях липы.

Липа в нашем дворе знатная, раскидистая, и росла тут задолго до того, как её обступили панельные дома. Она совсем не такая, что стоят с запылёнными листьями на шумных магистралях. Там деревья постоянно обрезают, мучают, чтобы кроны имели форму шаров. Может, и красиво, но такие деревья никогда не цветут. Чем-то женщин напоминают, тех, что себе всё режут-подтягивают, но их изящество, как правило, бесплодно. Наша же липа, пусть и разлапистая, благоухает так, что кружится голова. А ещё – даёт тень над лавочкой, и покой, как любящая мать.

Впрочем, не липа привлекла внимание, а человек под ней. Парень двадцати восьми лет, хотя правильнее было бы сказать – мужчина. Не по годам даже, а внешне, да и по пережитому – тоже не мальчик. Вот он сидит, расставив ноги в коротких спортивных штанах, и не сводит глаз с зажатых рук. На нём – футболка без рукавов, и сухие мышцы напряжены так, что наколки на плечах словно наливаются и синеют гуще. О чём же он думает так напряжённо?

Зовут его Дмитрий, по дворовому – Митя. Из двадцати восьми прожитых лет десять он провёл в тюрьме, откуда вышел только этой весной. Каждое воскресенье, я заметил, с того дня, как вернулся, он каждое утро выходит из подъезда с букетом, а к вечеру возвращается и сидит вот так, сжавшись, словно пружина в часовой бомбе. Иногда перед собой ставит какой-то чёрный баллончик, но чаще всего тот слегка торчит из кармана.

Каждый раз приглядываюсь и отмечаю – Митька трезвый! Уезжает с цветами, а потом сидит часа два, но чаще – до самых звёзд, а то и рассвета. Иногда вот так выглянешь, посмотришь на Митю… потом через пару часов – опять. Сидит недвижим, пальцы сжаты, только тень от ветвей уже падает и накрывает так, будто нет головы. Позже его уже и совсем не видно под липой, только одни руки…