Спокойное, тихое, похожее на мурлыкание дыхание чуть сбито. Поворот на бок, панцирная кровать пружинит, издаёт скрип. Щелчок нарушает последнее мгновение предрассветной тишины. Ярко-зелёные огоньки «59» на циферблате исчезают, обновляются на нули, и тягучую, похожую на сироп дрёму прорезает выкрик петуха. Будто бы надрывает голос настоящая, живая птица, но ритмичное однообразие выдаёт электронику.

Миха Тремаскин – парень двадцати с небольшим лет, известный среди друзей-комбайнёров как Тремас, крепко приглушил дребезжащий звук ладонью. Выпущенный в советские времена будильник будто вздохнул, издав ещё один щелчок, и продолжил спокойно мигать вертикальным зелёным двоеточием. Он привык к подобной ежеутренней грубости, хотя любой его современный коллега давно бы разлетелся на болтики и кусочки под такой мощной пятернёй.

Уборка хлеба – горячая пора, и спать приходилось не больше четырёх часов. Теперь самое главное – не лежать, хотя внутренний голос предательски просит дать ещё хотя бы пару минут. Нет, надо вытолкнуть себя из сладкой патоки, подняться, идти к колодцу. И Миха, чуть покачиваясь, вышел в прохладу деревенского утра, слушая щебетание птиц и треньканье насекомых.

Привычный металлический лязг опускающейся цепи, хлопок ведра и глухое бульканье – как же всех этих звуков, родных и знакомых, недоставало ему в армии! На службе тоже не хватало времени на сон, хотя давалось его тогда даже больше, чем теперь. Но здесь, дома, Миха чувствовал себя бодрее, словно покрытая росой трава у колодца и разлапистые лопухи во влаге, родной бревенчатый дом, палисадник, дымка в густом воздухе, – всё это придавало сил. В одних плавках, подтянутый и мускулистый, обращающийся с полным ведром воды как с мячиком, он напоминал атлета, который с лёгкостью поднимает гирю. Опрокинув на себя ведро студёной, обжигающей водицы, он вздрогнул и засопел, в нос ударил несильный, но всё же ощутимый болотный дух.

– Лягушенция тебе на макушку ишо не брякнулась? – мама уже давно встала, ходила дать травы кроликам. – Спорченная вода уж давно-та.

– Норм всё, мам! А так не черпать – совсем загниёт.

– «Норм, норм»! – передразнила мама. – Да что за «норм» такой у тебя появился?! Изудёргали совсем уж речь-то человечью!

По деревне ни у кого колодцев не осталось – все давно провели станции в дома.

– Не, загнивает, коль не нужон стал. Вот раньше, – она покачала головой. – Вот уедешь в город, совсем завалится наш колоденёчек-то! Его ещё твой дед копал…

– Не уеду, мам!

– Ишь, чего удумал! Всю жизнь молотить – так намолотишься, что не разогнёшься! Учиться тебе надо!

Тремас не ответил: такой разговор бывал у них почти каждое утро. Права ли мать – надо ли учиться? В этот год, после армии, Тремас поступать никуда не стал, устроился в местное хозяйство. И получал столько, что не каждый выученный в городах имеет!

– Все «пианистами» хотят быть, а хлеб ро;стить некому! – повторил он излюбленную фразу Сергея Ивановича Казеева – руководителя КФХ «Победа», в котором Миха как раз и трудился. Тот с холодком, если не сказать – с презрением относился к тем, кто просиживает штаны за компьютерами в городских офисах. Иваныч, кстати, горячо поддержал желание Михи никуда не ехать и работать дома: сначала взял помощником комбайнёра, а вскоре вообще доверил новенький ростовский комбайн!

– Эх, «пианистами». Да какой там, – мать пошла в дом.

Тремас быстро оделся, схватил со стола булку, хлебнул молока и, жуя, убежал:

– Да куда ж ты летишь, толком не поев! – бросила вдогонку мать. – Сынок!

– Ничего, Натаха накормит – аж до отвала, как порося!

– Натаха… Эх, похудел-то как, аж штаны не держатся – он свисают на лямках, как на коромысле! Миш, у тебя ж сегодня! А я старая, заболталась! Ты постой!

Но тот уже не слушал.

Комбайнёр, как и все его коллеги, носил спецодежду чёрно-красной, «фирменной» расцветки с надписью КФХ «Победа» на спине. Чистый, опрятный, аккуратный внешний вид – требование Иваныча, который спецовки эти и заказал.

– Это пусть «пианисты» там думают, что мы – немытые колхозники, в засаленных пузогрейках ходим! – любил повторять Казеев. – А на деле должен быть порядок. В каждой мелочи!

Да, у руководителя «Победы» был такой строгий подход ко всему – не дай Бог, если инструменты в мастерской как-то «не так» лежат! Даже курить в рабочее время разрешалось только по определённым часам и в отведённых местах. За неурочный перекур – штраф! Про выпивку и говорить не стоит. Иваныч больше двадцати лет отдал службе на рыболовецких судах в северных морях, и, вернувшись на малую родину, решил возродить умирающий колхоз. У него это не сразу, но получилось:

– Ребятки, у меня дисциплина строгая! – говорил он. – Вот у нас какая установка была, если кто хоть глоточек себе позволит на корабле во время путины – высадка в ближайшем порту, без разговоров, без оплаты и права вернуться в команду. Правда, таких случаев и не было, все знали! Учтите, мы тут все – как на корабле! – говорил он.

Строгий, но довольно весёлый мужик Иваныч. Морскими шутками так и сыплет, и всегда – в точку, к месту. А ещё говорит, погоду предугадывать умеет. По наколке – если русалка на руке темнеет, наливается синевой, будет дождь, бледнеет – значит, сухо. Лучше любого барометра!

Путь Тремаса до мехдвора, откуда и начинался рабочий день, занимал около получаса. Жили они вдвоём с матерью в Любимовке, примыкающей к большому селу Пошаты. В их деревеньке осталось всего несколько дворов, хотя ещё недавно насчитать можно было около семидесяти… Как Мамай прошёл! Кто уехал, кто спился. Отец и старший брат споткнулись о «зелёного змия» на острие девяностых годов. Папа – нетрезвый и лихой, на тракторе перевернулся, братишка отравился палёным «товаром». Поэтому строгие запреты Иваныча вообще не волновали – Миха считал водку личным врагом. Вернее, о ней просто и не думал: времени за работой не хватало.

По пути он всегда останавливался и смотрел на дальний, поросший молодым березняком взгорок. Дышал, наблюдая, как медленно поднимается солнце и озаряет церковь. Если бы Миха умел рисовать, то каждое утро приходил сюда с кистями и этим… как его, сундучком, какие бывают у художников. И рисовал бы восход над церковью! Она бездействовала десятилетиями, в советские годы служила пилорамой. В детстве Миха прибегал к ней и слушал, как наверху шелестят крыльями и воркуют голуби. Чудесные вроде бы птицы, но, если войти в брошенное здание – всё покрыто похожим на известь слоем помёта…

«Надо бы церковь вернуть. Если бы кто затеялся – то я с радостью помог бы! Кирпич, песок таскать там, раствор месить – это я умею!» Так он думал.

Постоянно ходить на службы Миха, наверное, не стал бы, но мать – та бы ни одной не пропускала! А вместе с ней – десятки местных тёток и бабушек. Мама каждый вечер в уголке молится, шепчет молитвы, а потом на миг обернётся к стенке, где выцветшие портреты на гвоздиках висят, каждого пальчиком так пересчитает, раз-раз-раз, и опять бормочет, всех, видать, перед Богом поминает.

Да, она бы пошла в храм, ей это точно надо.

Он спустился с пригорка, пахнуло разнотравьем. Тремас провёл ладонью по высокому иван-чаю, лиловые кисти брызнули росой. Роса – это хорошо, значит, будет хорошая погода. Можно дотемна убирать хлеб. Почти без остановки, как и положено в страду.

На мехдворе у выстроенных, словно на параде, бело-красных и зелёных комбайнов мелькали люди в чёрно-красных спецовках, слышались голоса. Один был самым заметным:

– Это, КВН вчера никто не смотрел? Шутка была про комбайнёров! Щас… Неа, уже не помню! – это шумел Ванька Дрыкин по прозвищу «Заводила». Передовик в хозяйстве. Между ним и Тремасом шло хотя и негласное, но известное всем соревнование. Васька пока лидировал по намолоту, и понятно почему – у него была фора, ведь он работал на зарубежном «Джоне».