У меня, слава Богу, живы папа и мама; так сложилось, что теперь живём в разных городах, но каждый день созваниваемся. Я редко вижу их, но ведь знаю – они есть! Мы часто недооцениваем, а ведь как дорого стоит осознание того, что ты можешь вот прямо сейчас набрать номер, и услышать папу или маму!.. Рассказать им всё, и только они во всём мире поймут, и никто не сможет сделать это так глубоко, по-настоящему, кроме них!

Игорь ещё давно поделился со мной, что ему постоянно снится один и тот же сон. Будто он – маленький, забегает ранним утром на кухню, свет из окна яркий-яркий, форточка распахнута, весной тянет, а мама стоит у стола, сияет вся, мнёт тесто, готовя его любимые пирожки – с корицей и яблоками. Оборачивается, передник с розовым слоником весь в муке, и смеётся, дует на кудряшку: «Игорёк, привет, моё солнышко! А меня отпустили!»

– И всё, Лёха, просыпаюсь, и понимаю, что нет, нет! И не будет, никогда! Никогда не будет! – рвал он душу, рассказывая такой до боли подробный сон.

Что я? Я могу постараться понять, посочувствовать, но мои родители здесь, на нашей земле, и каково это – выносить такую пытку, я не знаю. Знают лишь те, кто пережил. Вернее, живёт с этим до конца дней.

…И вот лучший друг на пороге. Обняв Игоря, сказав ему дежурные, но всё же необходимые слова, пригласил на кухню.

«Девять дней… надо, наверное, помянуть» – подумал я и достал из холодильника графинчик, который сразу запотел, оказавшись по центру стола.

– Лёха, убери, не надо! Я больше никогда не буду!

С Игорем мы часто встречались тут, на кухне, и графинчик почти всегда сопровождал наши беседы. Мне давно начало казаться, что у друга обостряются проблемы с алкоголем. Мелкие такие вот «звоночки», но говорящие. Во-первых, бывали случаи, когда он приходил уже довольно «весёлый», видимо, не потому что по мне соскучился, а чтобы было с кем продолжить. Во-вторых, если он разливал, то мне – половинку, но себе – всегда по краю, а потом ещё и спешил повторить, наливая себе первому. Всё это вызывало мои подозрения, что эта страсть потихоньку берёт его в круговую. Да что там говорить, я, когда получил сообщение, думал, что он придёт мятым, перегарным. Да, похоже, что он пил, но в последние дни – точно нет. Он побледнел, словно выцвел, но причина была в другом.

Я убрал – и при этом со вздохом облегчения, графин обратно, и зажёг плитку. Наливая чайник и стоя спиной, представлял, как Игорь сидит, вцепившись в волосы. Но, обернувшись, увидел, как он постукивал пальцами и смотрел задумчиво в темноту окна.

– А помнишь, как мы с отцом ездили за город, он тогда ещё веники резал для бани?

Конечно, я помнил, хотя были мы тогда совсем пацанами. Лет десяти-двенадцати. Папа Игоря – Иван Егорович, был страстным поклонником бани. Это сегодня веники продают везде, даже в супермаркетах, а тогда их резали сами – по берёзовым посадкам. Нам, мальчишкам, родители не разрешали уезжать далеко на велосипедах из нашего квартала, но если с нами был Иван Егорович – отпускали под его ответственность. Для нас эти поездки были праздником воли – надоедало ведь нарезать круги по соседним дворам, а тут – грунтовка, поле, и даже пруд, где можно искупаться. А ещё был крутоватый спуск-подъём уже на подъезде к городу. Когда едешь туда, летишь с ветерком, а вот на обратном пути надо взять это препятствие. С нашими силёнками подняться было можно, только если с седла оторваться, да налечь всем небольшим своим весом на педали, язык на бок свесив. А пить хотелось – ужас просто!

Мы переглянулись с Игорем. Чайник начал урчать на плитке, мы молчали, хотя каждый – я знал, был мыслями там, жарким летним днём…

Тогда мы – а было нас человек десять детворы, возвращались после очередной поездки на великах. Июнь, и хотя часов семь вечера, палит, как в полдень. Иван Егорович отстал от нас. И вот он – злосчастный крутой подъём. Если его преодолеть, то почти сразу на перекрёстке будет колонка с водой.

«Мы пить хотим, не будем твоего отца ждать!»

«Да что он там еле крутит, так и умереть недолго!»

«Давай с нами, что его ждать! Догонит, никуда он не денется»

Вновь, будто тогда, звучит эхом разноголосье наших тогдашних друзей.

Да, все и тронулись после этого… кроме нас с Игорьком. Мы, как и остальные, очень, очень хотели пить – так, будто в горле натолкли мелко стекло, и не можешь даже вдохнуть горячий воздух. Но мы дождались. А когда Иван Егорович – красный, будто уже побывал в бане, подъехал к нам на велосипеде с пестрящей берёзовой зеленью прицепом, то, само собой, спросил, почему же мы одни?

Мы сказали, как есть. С того дня папа Игоря больше никогда не брал с собой в велопоездки за город никого, кроме нас двоих. Хотя другие и ныли, и просились – вплоть до того, что засылали родителей-«парламентёров». Не помогло…

***

И вот закипел чайник. Я заварил мяты, зная, что она немного помогает успокоить нервы, достал какие-то печенюшки. Мы всё это время молчали. Мне было ясно, что Игорю нужно выговориться, а для этого – хотя бы начать, но поднимать словесный треск мне самому было нельзя – мог сбить его с тонкого, и такого важного и нужного настроя.

– Лёха, а ты знаешь, как я отца нашёл… ну это, то есть… мёртвым?

– Нет, что… ты же не рассказывал, когда тебе…

– На кладбище вот были, странное дело, обратил внимание. На многих могилах даты рождения и смерти очень близки. Ты сам не обращал внимания никогда? А мне прямо вот в глаза бросилось – да, у многих. Родился, там, двенадцатого июня такого-то, а умер четырнадцатого июня потом-то.

Решил всё же вставить пару слов:

– Слышал, об этом говорят. Ну, что за несколько дней до дня рождения и после него ослабевает эта, как её, энергия какая-то особая, и человек уязвим становится сильно. Поэтому не советуют в дни рождения путешествовать, рисковать как-то, очень опасно. Суеверие, думаю.

Я так и не понял, слушал он меня, или нет. Да и правильно, если нет – я же какую-то чушь нёс, лишь бы разговор поддержать.

– У папы день рождения был всего-то неделю назад. Знаешь, я ему что подарил? – он впервые едва улыбнулся. – Сам не знаю почему вдруг… Такую, электронную фоторамку, ну знаешь, как её там правильно назвать. Вставляешь флешку, и она крутит потихоньку, меняет снимки. Я взял перед этим наш семейный фотоальбом, где много снимков, но так, чтоб он не просёк. Отсканировал, даже в салон отдал, чтобы подправили красиво всё. И ему закачал, подарил.

Он тяжело вздохнул.

– Ну вот, я в комнату-то захожу, отец сидит в кресле, вижу только макушку седую. Позвал его, а он не отвечает. Обогнул, смотрю – глаза открытые, стеклянные, не моргают, а в них движение отражается чуть – фотографии меняются, где их свадьба, где они с мамой в санатории у моря, на даче, и я там мелкий ещё со всем рядом, руки тяну…

Его губы задрожали, и мои тоже, я опустил глаза и стал медленно крошить печенье в блюдце.

– Лёшка, понимаешь, батя – он для меня всегда во всём образцом был! Сама правильность! Пример! Только я, пока тот жив был, кое-что о нём не знал. Не знал вообще – главного!

И он схватился за пуговицу рубашки, резко, словно хотел оторвать ворот. Ладонь нырнула за пазуху, и он достал помятую школьную тетрадку. Тонкую, на несколько листов, в таких пишут первоклассники.

Игорь отхлебнул чая, поморщился, и открыл первую страничку:

– Только что прочитаю, никому об этом не говори – пообещай! Особенно тем, кто его знал!

Я кивнул, хотя немного обиделся. Если бы даже не предупредил, никогда бы стал никому ничего говорить – какие бы слова там ни были. И при этом обратил внимание – странички в разводах. Писали давно, ещё чернильной ручкой. И были разводы старые, но ещё рядом – свежие. Писал и плакал автор этих неровных строк, а над ними вот-вот, спустя столько лет, не удержался другой нечаянный свидетель откровения. Точнее, клятвы, как я понял после того, как Игорь стал медленно и сбивчиво читать, при этом поминутно останавливаясь и, глубоко вздыхая, словно не хватало воздуха.