Где-то в пылу боя он перестал хотеть крови, мести или справедливости. Он хотел только избавления от груза ненависти, от нечестия, разъедающего ему сердце.

Щит перед ним – слой дерева и кожи, отражающий его меч, – стал всей ложью, которую он когда-либо себе говорил; всеми причинами, из-за которых справедливости не могло быть сегодня; всеми причинами, из-за которых он оставался ночь за ночью в зале мужчины, разрушившего ему жизнь, и бездействовал. Щит держался, трещал и лязгал, пока его умбон звенел от ударов. А затем он раскололся на куски.

В тот самый момент Сурэн пригнулся и побежал вперед. Часть его руки оторвалась и забрызгала Бирмуна кровью и щепками, когда вождь пересек круг и, развернувшись, в ужасе уставился на кровавый ошметок своей руки, со сломанных, изуродованных пальцев которой струился красный ручей.

Бирмун почувствовал, как мир вернулся, и задался вопросом, где пропадал и как долго взламывал тот щит. Он двинулся следом и ощутил боль, затем опустил взгляд и увидел, что вождь порезал его мимоходом. Отчетливо виднелась кость бедра, а живот чуть ниже отцовской брони рассекала красная полоска. Он не знал, насколько глубоки раны, но было больно.

– Добей его! – крикнул Сима, и Бирмун задался вопросом, к кому тот обращался.

Лицо Сурэна побледнело, зубы были стиснуты в агонии. Страх вернулся в его глаза и смешался с чем-то вроде ужаса, который Бирмун видел у тех, кого убил во тьме. Он проснулся этим утром целым и счастливым, подумал он. Лежал в прекрасных шкурах и занимался любовью с моей матерью. Съел теплый завтрак и поцеловал своих дочерей уходя. А теперь он знает, что скоро умрет.

Казалось, шум толпы поубавился, хотя Бирмун знал, что люди кричат как исступленные. Он тяжело задышал и замер, глядя на разбитые остатки щита своего врага, надеясь, что вместе с ними разбилась и его ярость, и в глубине души знал: она только притупилась, насытилась, как похоть, но неизбежно вернется. «Умрет ли она вместе с человеком? – подумал Бирмун. – Можно ли ее в самом деле убить?»

Старики в толпе зрителей впервые казались чем-то значимым, в отличие от статуй. Одни положили руки на плечи товарищам, другие держали рукояти своих мечей, и Бирмун задумался, сколько из них служили еще его отцу. Впервые он увидел в них мужчин, вынужденных защищать свои семьи и свои интересы – раздираемых противоречивыми требованиями чести, а не просто трусов.

Он поднес отцовский меч ко лбу и закрыл глаза, затем двинулся вперед назло боли. Вождь был сломлен, но еще не добит. Бирмун напомнил себе, что раненое животное опасно, и приблизился вновь медленно и осторожно, ткнув острием клинка, чтобы увидеть, сколько сил осталось у мужчины. Ответом было «немного».

Рукой с мечом Сурэн парировал, хотя и морщился при каждом шаге и ударе; похоже, у него было смещено плечо и, может, сломана ключица. Бирмун знал, что все равно должен быть внимателен, но хотел, чтобы это скорее закончилось. Он крепко уперся ногой и широким взмахом ударил по телу противника, надеясь отбить его клинок и лишить оставшихся сил. Взамен вождь встретил удар.

Сурэн прочно встал и сильно замахнулся, и, когда мечи столкнулись со звуком, перекрывшим рев толпы, меч Бирмуна сломался по рукоять.

Большая часть клинка отлетела, кувыркаясь, в грязь. Бирмун последовал за замахом и врезался головой в Сурэна, сбив их обоих на землю и оказавшись сверху. Левой кистью он схватил здоровую руку мужчины, глядя в расширенные, полные паники глаза, которые все еще не смирились с концом. Вождь закричал дико и низко, как рычит волк с попавшей в капкан лапой, и Бирмун вогнал обломок отцовского меча в открытый рот.

Он стоял на коленях, пока звуки смерти не стихли. Тяжело дыша, он взглянул в синее небо, и на мгновение – идеальное мгновение, которое заставило его подавить рыдание, – он обрел в этой смерти покой.

– Ты притязаешь на его титул?

На дальней стороне поляны стоял Сима, и Бирмун заметил: теперь он, подобно брату, облачился в кольчугу и кожу. Его ладонь покоилась на серебряной рукояти пятифутового двуручного меча, в глазах притаилась жажда убийства.

Бирмун чуть не рассмеялся над его словами. Сейчас он желал только выбрать свою собственную жизнь и обрести покой вдали от воинов с их драгоценной честью и жриц с их обманами. Если б только это было возможно.

– Нет, – сказал он и почти улыбнулся, наблюдая, как убийца его братьев поднял голову и расслабился. – Но следующим я взыщу твой долг.

Мужчины вокруг него моргнули и поглядели на товарищей, будто решили, что ослышались.

Глаза Симы сузились.

– Ты ранен, твой меч сломан. Нет чести в том, чтобы убить тебя сейчас.

Скривившись, Бирмун встал и подобрал клинок мертвого вождя.

– Ты убил моих братьев, – сказал он, больше для зевак, чем для мужчины. – Ты убил испуганных маленьких мальчиков, сидя в седле. А теперь остановился ради чести?

Озвучивать эту истину было все равно что глотать яд, и покой, так быстро обретенный Бирмуном, разбился вдребезги. На этот раз, подумал он, выживу я или умру, возможно, ненависть исчезнет.

Но он не питал никаких заблуждений о том, что переживет еще один бой. Сима выглядел сильным и уверенным, как минимум под стать своему брату. Бирмуну было все равно. Ему нечего терять, а обрести осталось лишь покой, в успехе или провале.

Сима просто бросился в атаку. Он обнажил удлиненный меч и со вздувшейся от усилия шеей закричал, когда занес клинок за спину, – затем остановился, чтобы рубануть поперек со всем своим весом и силой.

Бирмун уронил свой меч. Он рванулся, игнорируя боль в бедре, и пронесся мимо дуги удара Симы. Левой рукой он обхватил обе руки Симы, как будто хотел вырвать громадное оружие, но на самом деле просто их обездвижив. Соперники встали лицом к лицу, прижатые друг к другу, Бирмун – со свободной правой рукой.

– За Ранда, – сказал он, вынул из шерстяного клапана на бедре кинжал Далы и воткнул в шею Симы, аккурат поверх кольчуги.

– За Сольвига, – прошипел он, выдергивая клинок только затем, чтобы вогнать обратно. Сильные руки Симы все еще дергали за бесполезный меч, глаза выпучились от шока, изо рта текла слюна. – За Арика! – вскричал Бирмун, когда они оба упали на землю. Он вытащил нож, обрызгав себя кровью, и, завывая, вонзил в щеку врага обеими руками, лицезрея каждый клочок разодранной плоти, каждую предсмертную судорогу – как прежде лицезрел обнаженную Далу, скакавшую на нем, – и не знал, какое зрелище и чувство из этих двух более восхитительно.

– За моего отца, – спокойно сказал он в конце, сидя верхом на втором трупе; ярость иссякла и ушла, а тело внезапно так утомилось, что не смогло даже встать. Он поднял взгляд на изумленные лица зевак и увидел три пары близнецов, которых пытались удержать старшие воины. Он сразу понял: это сыновья убитых. Его сводные братья. – Идите, – сказал он им, затем громче: – Идите с миром, и никто не причинит вам вреда.

Они сбросили руки мужчин, и в старших двойняшках он увидел ненависть, которую так хорошо знал. Он их не винил.

Он посмотрел мимо кольца воинов в сторону зала и увидел, что его мать и сестры уходят. Она наблюдала за поединками с возвышения у входа, так же как наблюдала за его отцом. Слезы текли у нее из глаз, пока она смотрела на труп своего партнера или, возможно, партнеров, с которыми прожила более десяти лет. Она встретилась взглядом с Бирмуном, помедлила, затем отвернулась.

Мир как будто не изменился, когда Бирмун встал. В немом оцепенении он принимал клятвы верности от столпившихся вокруг него мужчин, хоть и не притязал на титул. Он почти не чувствовал сильных рук, что поддерживали его, промывали и перевязывали раны. Мельком замечал он и взгляды благоговения, страха и отвращения со стороны юных воинов, чьих лиц не знал, или смеси стыда и удовольствия и более мягкое обращение со стороны старых вассалов отца.

Он не более чем бросал взгляд, не более чем отмечал все это, поскольку не хотел ничего из этого. Не хотел их любви или ненависти, их верности, их клятв. Он не мог этого чувствовать, не мог принять это как должное, потому что не мог думать ни о чем, кроме последней эмоции в глазах своей матери – матери, которую он ненавидел, возможно, так же сильно или даже больше, чем людей, которых только что убил.