Дала не питала к ней ни жалости, ни милосердия. Она всегда знала, что Табайя порочна – еще один отголосок провального, губительного взгляда на учение Гальдры. Пройди всё по плану, Дала готова была бы работать с ней ради всеобщего блага – использовать ее влияние или, может, просто узнать все, что ей известно. Но не теперь. Нож показался ей тяжелым, когда ее сосредоточенность и прилив сил пошли на убыль. Тихий голосок шепнул, что если демон даст отпор, ей почти наверняка его не одолеть.

Но она не могла доверять ему в том, что он сдержит свое слово. Не могла позволить пешке хаоса разгуливать на свободе и сеять свое зло после того, как узнала правду.

«Как глубоко зашла порочность?» – задалась она вопросом. Есть ли жрицы, что действительно служат горному богу? Прелаты? Архонты? Сама Матриарх? Эта мысль была отрезвляющей, и в нее вторглись телесная боль и усталость. Для меня это чересчур, осознала Дала. Это слишком велико, а я просто фермерская дочь со шрамом, которая и читать-то не умеет.

В тот миг она почувствовала себя одинокой, совершенно одинокой; грандиозность ее задачи поглотила все амбиции и надежды на то, что ее можно когда-либо завершить. Дала прислонилась к холодной стене и закрыла глаза, сдерживая рыдания, грозившие ей позором.

– Мир слишком велик, – прошептала она, – слишком сломлен.

Если демон или Богиня и услышали ее, то не подали знака. Была только она, каменная кладка и темнота, и Дала подумала: возможно, это все, что когда-либо было. Затем ночь наполнили звуки шагов, и подобно волне, набежавшей на скалистый берег, словно из ничего появился мужчина.

– Бирмун, – выдохнула Дала, и остатки сил растаяли при его приближении. Он вышел из теней и подхватил ее, обмякшую.

Его глаза блуждали по ее избитому телу, вспыхивая волнением из-под маски.

– Я принес дары, Жрица. – Когда она приподнялась, Бирмун шагнул в сторону и раскрыл пеньковый мешок. Тот провисал от поклажи, а снизу пропитался темной жидкостью, капающей на пол. Бирмун перевернул его перед Табайей, и головы мужчин и мальчиков шлепнулись на камень с мягкими звуками плоти.

Я же просила их живыми, подумала Дала, но желание казалось далеким и несущественным. Демон посмотрел сперва на фигуру Бирмуна в маске, а когда повернулся к «дарам», полные страха глаза расширились и заморгали. Затем его плечи затряслись, когда пришло понимание. Существо раскрыло рот в беззвучном крике, после чего дернулось в сторону и опустошило содержимое желудка.

Дала переполнилась вопросами, но не задала ни одного. Я должна сделать все жертвы не напрасными.

Она уронила нож и опустила свое ноющее тело обратно на пол, ожидая, пока Табайя наконец не оклемалась и не встретилась с ней взглядом. Ноги Далы едва не подкосились, поэтому она опустилась на колено, приблизив лицо достаточно, чтобы унюхать рвоту в дыхании Табайи.

– Видишь, что ты натворила?

Она почти ожидала, что демон рассмеется ей в лицо, найдя жестокость и смерть забавными – надлежащая реакция, когда маска «девицы» соскользнет. Но взамен по его морде потекли слезы. От ужаса и горя существо затряслось, как маленькая девочка, смотрящая на отрубленные головы отца и братьев, от старика до младенца.

– Да, я вижу, – сказало оно, растянув губы и закрыв глаза, словно пытаясь остановить слезы.

Хорошо, подумала Дала, фальшиво, конечно, но хорошо. Послушная ложь так же хороша, как и правда.

Она указала на труп несостоявшейся убийцы на ступенях. Вероятно, даже демоны боятся смерти.

– И видишь, что я сделаю с тобой, если ты предашь меня? Если хоть раз поколеблешься в своей верности единому, истинному богу?

Голова Табайи качнулась, а ее горло сжималось и разжималось.

– Да, да, я вижу. Я не предам тебя. Я не предам.

Доверять ему, конечно, нельзя, что бы оно ни говорило. Но его страх казался достаточно реальным, и Дала не блефовала.

– Иди. – Она встала, опираясь на руку Бирмуна. – Возвращайся на подворье или к остаткам твоей семьи, мне плевать куда именно, и объяснись насчет исчезнувшей подруги. Но ты сделаешь меня и Джучи жрицами, когда наступит церемония. Ты убедишь свое стадо овечек не реветь, пока мы ждем и возвышаемся над ними. А в тот день и каждый последующий ты будешь принадлежать мне, иначе я довершу это. – Она выждала, пока девушка кивнет, затем перешагнула через головы семейства Табайи, выйдя из башни со всей силой и грацией, на какие была способна, и зная, что Бирмун следует за ней. А когда отошла достаточно далеко, чтобы убедиться, что ее не видно, с благодарностью рухнула в его объятия.

– Забери меня домой, – прошептала она, и он прижал ее к себе, своими силой и теплом притупляя боль даже наихудших из ее ран.

Он поднял ее с земли, как маленькую девочку – его сердцебиение и шаги были единственными звуками в мире, – и молча отнес в чертог «ночных людей».

Следующие две недели казались другой жизнью. Даже жидкая, едва подсоленная пшеничная каша на завтраках подворья казалась лакомством, хотя есть ее Дале приходилось осторожно, чтоб не прикусить опухшие щеки и губы.

После того, как радужные завихрения света померкли, затянутое дождевыми тучами небо становилось темнее что ни день, а от влажных бризов промокало все, что не находилось рядом с очагом. Дала сидела и смотрела, как падает вода, игнорируя пристальные взгляды девиц и боль в своем избитом теле. На протяжении долгого времени она неподвижно сидела под крышами и смотрела на пустые улицы, вдыхая запахи влажных деревьев и травы.

День после той кровавой ночи она провела в зале Бирмуна. Затем, немного восстановившись, хромая и привлекая к себе взгляды, она вернулась в одиночестве; капитан Вачир и его люди разинули рты и забормотали вопросы, но, так и не услышав объяснений, помогли ей дойти до спальни. Девушки пялились. Воспитатели глазели. Дала хранила молчание.

– Ученицы будут выполнять твои обязанности в течение одной недели, – сказала дежурная сестра, стоя у койки Далы. Затем она молча поджала тонкие губы, и Дала кивнула, прикинувшись подавленной.

Они думают, это сделали другие девчонки, поняла она. Думают, это часть нашей «иерархии» – меня избили, чтобы держать в узде, когда наступит выпускная церемония.

Она была счастлива позволить им верить.

Резня семейства Табайи погрузила Орхус в грозное молчание. Прежде «ночные люди» отнимали жизни исключительно одиноких мужчин или мальчиков, и только в темноте – это было совсем другое. Дома богатых матрон превратились в круглосуточные крепости. Вожди охраняли свои поселки с людьми, вооруженными будто в военное время; круглые щиты и плотные кольчуги звенели на мрачнолицых патрульных.

Среди девушек ходили разговоры о старой племенной ненависти, даже о войне. Они говорили, что люди обвиняют сельских вождей, недовольных налогами на землю и урожай. Они шептались о восстании Южан, о морских бандах пиратов-душегубов и даже о демонах старого мира. Джучи сказала, что мужчины устраивают поединки и гибнут на улицах за каждую провинность – гибнут из-за различий во мнениях, и внимания женщин, и старых обид. Но никто так и не завел разговор о «ночных людях».

Бирмун рассказал ей о хаосе и крови, в которые вылился план похищения, и о мужчинах, которые погибли за нее. Он поведал об охране, огнях и паническом бегстве, стоившем ему двух братьев. «Они добрались домой, но умерли от ран, – сказал он севшим голосом, – они были молоды и храбры».

Их по частям захоронили в канавах. У них не было ни семей, которые скучали бы по ним, ни вождя, который заметил бы их отсутствие, и потому «ночные люди» избежали подозрений или ущерба. В последующие дни они захоронили прах членов семьи, убитой их братьями, и прах воинов, которые сражались за честь, и все это время они мудро держали рты на замке. Дала убедила Бирмуна, что в содеянном им нет ничего плохого.

«Это было санкционировано Богом, – сказала она. – Эта семья порочна и даже того хуже, и ты сделал то, что должен был. То, о чем я тебя просила».