По ее спине пробежало тепло, и жар веры прогнал все мысли о зиме. Прости, что я сомневалась в тебе, сомневалась в твоих планах. Моя жизнь и всё, что я есть, – твои.

Старая дозорная башня пронзала небесные ленты и облака, будто айсберг, торчащий из моря. Дала промчалась через ветхий дверной проем и взбежала по ступеням, чтобы выглянуть с высоты, где встала неподвижно и закрыла глаза в молитве за Бирмуна. Затем она пристально смотрела на гаснущее солнце назло пятнам, возникшим в ее поле зрения. Он с минуты на минуту будет здесь, подумала она и попыталась унять охвативший ее безрассудный страх. Она представляла, что скажет «матриархичке» Табайе и что может услышать в ответ. Помимо воли она также репетировала, что делать, если Бирмун так и не придет.

Конечно, она все еще могла сторговаться без него – все еще могла пригрозить разрушить будущее Табайи, чтобы завоевать место жрицы. Это будет победа, пусть и не полная. Даже если мои «ночные люди» облажаются, решила Дала, они не предадут меня. Богиня этого не допустит. Их смерти, безусловно, замедлят воплощение ее планов, но она зашла слишком далеко, выжила и слишком многое узнала, чтобы облажаться. Будут и другие слуги. Когда она станет жрицей, то будет внушать еще больше уважения, получит доступ к вождям, богатству и сведениям.

Единственный, безвекий глаз Волуса опускался все глубже под мир, а Дала смотрела, ждала и до боли заламывала руки. Однажды мать поведала ей, что вначале свет зажигается на Тургэн-Сар, Горе Всего Сущего, и что каждый день великий пылающий бог надеется снова узреть красоту Зисы. При этом воспоминании Дала стиснула челюсти, ибо рассчитывала, что это неправда. Ты учила меня неправильно, мама, а потом ты умерла и оставила меня ни с чем. Нет, еще хуже – ты оставила меня с ним.

Годами она пыталась простить отца, как простила других несведущих или жестоких мужчин. Но обнаружила, что не может. Он был здоров и удачлив – нашел себе хорошую матрону с землей и скотом – и каким-то макаром сгубил все это на своем попечении. Возможно, отчасти виноват был Носс. Теперь она это знала. Горный бог, вероятно, уже тогда пытался остановить Далу, прежде чем она будет служить его противнице, и обратил свой злой умысел против земли. Но ленивая, никчемная пародия на мужчину, которой был отец Далы, наверняка упростила разгром.

Ее разум вернулся к настоящему при звуке шагов. Она хотела окликнуть Бирмуна, но не осмелилась, а подползла к внутреннему краю ступеней, чтобы посмотреть вниз, моргая и ничего не видя в темноте. Но легкая поступь девицы в хороших мягких ботинках слышалась отчетливо. Затем Дала увидела шаль.

Она задумалась, не остаться ли в укрытии, чтоб выиграть Бирмуну больше времени, но не могла знать, как долго Табайя прождет и не поднимется ли наверх в ее поисках. Я могла бы сделать вид, что погружена в молитву, предположила она. Но не годится начинать встречу, повернувшись спиной и вставая с пола, как служанка. В этой гулкой каменной комнате утверждение все равно прозвучит фальшиво.

Дала вздохнула и встала в полный рост. Даруй мне силу, Богиня, и проводи сюда твоих слуг в сохранности.

– Табайя, – громко позвала она и улыбнулась в неподдельной радости, когда девушка вздрогнула и развернулась, – я боялась, тебе не хватит духу.

Лицо «матриархички» было невозмутимым вопреки ожиданию Далы, и то, как она мгновенно обрела спокойствие, бесило. Табайя кивнула с мизерной толикой уважения.

– Я принадлежу этому городу, – ей не пришлось добавлять «не то что ты», – я не боюсь ходить по улицам ночью.

Девушки оценивающе рассматривали друг дружку с головы до пят; Дала задержала взор на лице соперницы.

Табайя, ты впустую растрачиваешь свою красоту.

Ее волосы были густыми и темными, кожа гладкой и загорелой. У нее были хорошие зубы, скрытые за полными губами, хотя она редко улыбалась, а большие, но казавшиеся полуприкрытыми карие глаза были тусклыми, словно все чудеса мира ей попросту наскучили. «Матриархичка» встряхнула головой и первой отвела взгляд.

– А знаешь, обидно, ты ведь правда симпатичная и у тебя есть… харизма, это могло бы пригодиться.

Дала моргнула и попыталась разобраться. Что она имеет в виду под «могло бы»?

В любом случае будет мудрым подыграть, чтобы купить Бирмуну больше времени – светский разговор и пустые угрозы могли затянуться надолго.

– Лесть – это для северных соплячек. На Юге мы говорим без обиняков.

Табайя не отреагировала.

– Твоя маленькая зверушка с тобой? Как там ее имя?

– Ее имя Джучи. – Дала изобразила раздражение. – И нет, заискивать ты будешь только передо мной. – Она улыбнулась одними губами и попыталась выглянуть через дверной проем башни в поисках Бирмуна, но было слишком темно. Она заметила, что взгляд ее противницы обшаривает пространство башни.

– О, не будет никаких заискиваний, селянка. Не в моем исполнении. – Она повернулась, будто обращаясь к кому-то позади себя: – Думаю, всё путем. Входи, дорогуша.

Прежде чем Дала успела сделать хоть что-то, кроме как испытать замешательство, по гравийной дорожке прохрустели шаги и раздались в башне, и в сумраке под ветхой каменной крышей появилась еще одна фигура. Дала в отчаянии попыталась внушить себе, что это Бирмун, но тень была слишком низкорослая, не выше Табайи, а когда придвинулась к той и встала рядом, та не выглядела встревоженной.

– Помнишь Кэтку, фермерша? – Табайя подняла руку и провела по коротким темным волосам новоприбывшей, убирая сальную прядь ей за ухо. – Сейчас она тебя убьет.

Дала не поняла смысл услышанного.

– Думаю, завтра, когда твое тело найдут, мы обвиним тех мужчин в масках. Обитель выразит должное потрясение и скорбь. – Тут Табайя вскинула руки, будто в гневе, но выражение ее лица не изменилось. – «Это женщина!» – скажут они. И вероятно, Орден попросит вождей о проскрипциях, как делал встарь, или публично казнит изгоев. – Она шагнула вперед, в пятно лунного света из окна, и встретилась глазами с Далой. – Но спустя годы я скажу моим настоящим сестрам: «Помните Далу?», и мы все выпьем за твой прах и посмеемся над Южанской ханжой со шрамом, которой вздумалось стать жрицей. – Ее, казалось бы, застывшие черты расплылись в легчайшей усмешке. – Она в твоем распоряжении, Кэт, можешь не торопиться.

Девчонка подалась вперед, будто зверь, учуявший мясо. Вместо коричневых Гальдрийских платья и шали она была в тонкой рубашке и штанах, испачканных грязью, а в правой руке держала длинный ржавый нож. Она похлопывала им по бедру, облизывая губы. В бледном свете выделялись ее худые плечи и жилистые конечности. Ее тело преобразилось – наследие оголодавшей уличной крыски, закаленной и повзрослевшей за годы простого выживания.

Как Миша, подумала в ужасе Дала, она выглядит совсем как Миша.

Дала попятилась.

– Нет… – Она поискала еще слова, но не нашла ни одного. По каждому закону каждого бога в Аскоме она неприкасаема. Этого не могло происходить. Ее лицо горело стыдом за свой страх. – Не по… не позволь ей сделать из тебя чудовище, Кэтка. Ты будешь гореть… ты будешь вечно за это гореть.

Девчонка улыбнулась, пальцы свободной руки сжимались и разжимались, будто их свело. Она была не взрослее других девиц, но такой осунувшейся и иссохшей, что казалась на десять лет старше. Дала не сомневалась, что ее жизнь – непрерывная история невзгод, что она не так уж сильно отличается от Миши и ее все еще можно полюбить и спасти.

Но ее глаза. Ее глаза.

Ярко-голубые, как у Бирмуна, они пылали огнем. В них не было ни страха, ни отвращения. Она не оглянулась на свою хозяйку за одобрением или толикой отваги.

– Думаю, сперва я сорву это платье и гляну твои титьки. Потом отрежу и сниму твой миленький скальп. – Она посмотрела на волосы Далы. – Из них выйдет славный парик.

Красно-зеленые блики играли на лице девчонки, поднимающейся по ступеням. У Далы пересохло во рту. Голова отяжелела, а перед глазами все поплыло, как тогда, когда волк убил ее мальчиков. Это не может происходить, это невозможно.