– Хвала имени ее, – пробормотали мальчики, глядя на своего старшего для уверенности.

Их матрона не была усердна в своих Молениях перед тем, как умереть, и Дала, поселившись в этом доме, обнаружила мальчишек, вовсе переставших говорить с Нанот. При поддержке Миши она быстро исправила это.

Дала зачерпывала порции, стараясь не расплескать. Мальчики брали тарелки дрожащими руками, определенно обжигая себе рты, когда нетерпеливо начали хлебать, постанывая от горячей влаги, стекающей в желудки.

– Вкусно? – спросила она, не в силах скрыть улыбку, под хор одобрительных мычаний.

Она любила смотреть, как мальчики наслаждаются ее стряпней, или нюхают свою одежду, когда она постирала ее с мылом, или вытягиваются в тепле и уюте, когда она разжигает огонь по утрам. Она – их сестра, их мать, и однажды станет их матроной. Они – ее ответственность, ее священное поручение. Их огород увеличится в размерах и даст урожай, голод закончится, и в один прекрасный день торговцы снова воспользуются Спиралью, чтобы продавать зерно в сельские угодья, и жизнь станет лучше. Однажды этот скудный дом наполнится любовью, детьми и радостью.

Дала окинула взглядом темные волосы Миши, его широкие плечи. Немного мясца на костях, и он будет красивым – и она испытала ноющую боль, протянувшуюся от горла к животу, когда подумала о том, как прикасается к нему, целует его, крепко обнимает, когда они будут спать у огня.

Он поднял глаза и встретился с ней взглядом, прекратив жевать ровно настолько, чтобы улыбнуться. Она чуть не ахнула, когда он коснулся ее руки под столом.

– Все будет хорошо, – сказал он. Казалось, он всегда знал, что сказать и когда. Она снова помолилась Матери о крови, зная, что ей придется сделать еще одно спальное место и повесить занавеску, чтобы обеспечить им с Мишей уединение, и думая, что в будущем они могли бы сделать пристройку и новый очаг по мере увеличения семьи.

Затем она услышала звук, похожий на хлопок ладони по дереву, и будто из ниоткуда рухнуло нечто черное и толстое, разбившись на столе. Миша резко дернулся. Он свалился со стула, по-прежнему не выпуская руку Далы. Словно не в силах пошевелиться, она застыла, пока ее разум не осознал случившееся, и тогда чуть не дернула Мишину руку, чтоб удержать ее в своей. То, что упало на стол, оказалось поленом. Оно выглядело так, будто его заточили ножом с одной стороны, и острие, похожее на наконечник копья, стало алым.

Ее взгляд нашел Мишу. Его рука совершенно обмякла и оставалась в руке Далы лишь потому, что та сжимала ее до белизны в костяшках. Кровь сочилась из жуткой вмятины на голове Миши рядом с ухом, а шея изогнулась под странным углом. Его открытые глаза из-за скошенных набок зрачков казались почти белыми. В конечностях и плечах Далы разливался болезненный холод. Ее голова казалась слишком тяжелой, чтобы ее удержать.

Раскидав стулья, близнецы повскакивали, крича «оружие!» и «драпаем!» и прочее, что Дала слышала, но не воспринимала.

Шона достиг двери первым, распахнул ее и вышел наружу с топором в руке, затем остановился и попятился назад. Он дернулся, и спереди брызнула кровь, когда из его спины вырвалось нечто вроде копья. Оно словно откинулось вниз, каким-то образом прикрепленное к крыше. Дала смотрела, как оседает Шона, и ничего не чувствовала.

Другие мальчики попытались оттащить его и помочь встать, а его близнец меж тем выскочил в ночь. Дала услышала звуки борьбы и боевой клич, затем отвратительные, влажно булькающие звуки. Послышались сопение и плач, затем все стихло.

– Не выходите, – произнесла она, но ее голос, казалось, утратил способность звучать громче шепота, а холод в конечностях вызвал дрожь, и она не могла больше держать руку Миши.

Она выглянула в окно и увидела светящиеся в темноте глаза, желтые и раскосые, как у волка. Они придвинулись ближе, вплотную к окну, и Дала попыталась бежать, но упала: ноги лишились силы двигаться.

Огонь зашипел и затрещал. Дала почувствовала, как что-то мокрое забрызгало ее платье, и чуть не вскрикнула – затем увидела их колодезное ведро, которое влетело в комнату, гремя и подскакивая, и свет камина тотчас потух.

– Я не вижу! – воскликнул один из мальчиков, и ужас в его голосе заставил Далу вспомнить собственные крики, когда отец бросил ее умирать от холода и предательства.

Она слышала шаги в дверном проеме. Слышала, как мальчики шаркают и хнычут во тьме. А затем услышала потасовку и рваные, чавкающие звуки разрубаемого мяса. Как олень, подумала она и, казалось, только и могла, что повторять: это звучит совсем как олень.

– Мама, пожалуйста… – Младший подполз к ней, отодвигая стул и находя ее руки в тусклом свете очажных угольев. Он обнял ее за живот, положив голову ей на грудь и дрожа, совсем как она.

Волчьи глаза приблизились, и если они принадлежали человеку, в них отсутствовала жалость. Зрение Далы приспособилось, и теперь она различила очертания изуродованного лица, высокое тело с поджарыми, крепкими мышцами. В его руках сверкнул нож, и оставшийся один из ее семьи мальчик закричал, когда волк стал наносить ему удар за ударом.

Она не шевелилась, пока он умирал. Единственное, что она могла, – это прижаться к мальчику, ощущая, как дергается его тело, пока он хватался за нее и кричал под ножом убийцы.

– Прекрати, – попыталась она крикнуть, но вышло только шепотом, – прошу, прекрати.

Казалось, волк услышал – и понял. Он подошел ближе и уставился ей в глаза своими, широко раскрытыми.

– «Прекрати»? – Его голос был грубым, низким и надрывным. Он схватил Далу за волосы мокрой рукой. – Думаешь, слова прекращают насилие? Думаешь, слова способны хоть на что-то? – У него был странный, почти северный говор, ученый, как у сына богатой матроны. Он отшатнулся, словно оглушенный, затем рухнул на стул Далы, уставившись в ночь, как будто мог видеть. – Ты можешь уйти, – сказал он, – или остаться. Это ничего не изменит.

Ни он, ни она не шевелились. Волк смотрел в пустоту, а Дала держала на руках труп названого брата. Все еще чувствуя оцепенение, она отвернулась и выблевала тушеную оленину – и этот звук, а может запах, прервали покой волка.

Он встал и прошелся по дому, возможно, собирая припасы, хотя разглядеть было трудно. Дале показалось, она видит, как он забирает свой мешок и вещи, что украла ее семья, а остальное вроде бы не трогает.

Наконец она ощутила сквозь оцепенение глубокий нутряной страх, подобный тому, какой испытала однажды, играя на крыше отцовского дома. Засим последовали горе и обида, и ей хотелось только умереть со своей семьей или прикончить их убийцу, но все, что она могла, – сидеть в тишине. Голос, шепчущий в ее сознании, удерживал ее на месте.

Он говорил ей, что она юна и невредима – что ей нужно лишь подождать, и убийца уйдет, а она будет жить. Он заставлял ее чувствовать себя трусихой, предательницей, тронутой Носсом уродиной, как ее обзывали в детстве.

– Мы не хотели тебе навредить, но мы умираем с голоду, – сказала она. – Мы молились за тебя.

Она едва не обмочилась, когда волк закричал. Звук был глубоким и диким, и Дала подпрыгнула, сжимая руки в кулаки. Волк ринулся через всю комнату и с силой вонзил свой нож в камин рядом с ее головой. Грудь его вздымалась, а широко распахнутые нечеловечьи глаза оказались так близко, что Дала могла лишь смотреть, будто в открытое пламя. Он – чудище из ночного кошмара, зверь старого мира. 
– Опять слова. Опять бесполезные, бессмысленные слова. Вы молились за себя самих, дочка лжи, чтобы загладить вашу вину. Меня вы бросили истекать кровью во тьме.

Дала отпрянула от него, думая, что это неправильно, что это несправедливо.

Ты всего лишь один, а нас было много, подумала она. Ты даже не смог бы съесть все, что поймал. Разве справедливо, что ты живешь, а мы умираем?

Ей хотелось накричать на него, обозвать всеми мерзкими словами, какие она знала, но прежде всякой серьезной мысли зародилась идея, и на ум пришло лишь одно: