Убираюсь подальше от долбанного душа. От долбанного искушения. От тёмных желаний. Неправильных. Порочных. Грязных.

Убираюсь из дома. Хапаю жадно стылый воздух. Открываю вольер. Цепляю Дика на поводок. И бегу.

Чувствую себя мудаком. Слышал же шум воды, почему не постучал? Какую игру затеял? Зачем? Кому проще будет? Легче – кому?

Как чувствовал, что девчонку надо на материк отправлять. В больничку. Нечего ей делать в моём доме. Ни к чему мне дразнить разум да раззадоривать волю. Негоже столь юным и свежим особам в доме холостых мужланов прелестями сверкать.

От малейшего воспоминания хочется скрипнуть зубами так, чтобы в крошку рассыпались. Только бы стереть эту картинку, что в голову втемяшилась и преследует.

Проверяю метеостанцию и бреду длинной дорогой обратно к дому, постепенно успокаиваясь. Хоть плоть моя, колом вздыбленная, теперь не скоро покой отыщет, разум уже может мыслить относительно здраво.

Избавляться надо от гостьи. Причём в самые кратчайшие сроки. Иначе быть беде.

В спускающихся сумерках вижу сгорбленную фигуру старика Никаноровича, семенящего в сторону маяка, и догоняю. Со своей гостьей я совсем не справлялся о здоровье старика. Не захворал ли?

– Эй, дед Иван! – окликаю старого.

Он останавливается, поджидая меня.

– Здравствуй, Егорушка.

Мы обмениваемся рукопожатиями.

– Как ты, дед?

– Как видишь, пока посыпаю землю песком, – он криво усмехается и проницательно заглядывает мне в глаза: – А ты как, Егорушка?

Раздумываю, как бы ёмко и кратко ответить на сей простой вопрос.

– Слыхал, у тебя гостья появилась, брешут?

– Ну, а коли слыхал, чего глупости спрашиваешь? – раздражаюсь я.

– Да вот как-то не верится мне, Егор, что ты кого-то на побывку пустил в свой дом, вот и думаю, что брешут. А раз свиделись, чай не спросить?

– И то верно, – вздыхаю в ответ. – Появилась, Никанорович. Но это ненадолго.

– Отчего же?

– В больницу свезу на днях. Нечего ей в моём доме околачиваться. И потом, у неё же наверняка есть родня. Ищут, поди.

– А если нет?

– Ну не с Луны же она свалилась, дед! – усмехаюсь, закатывая глаза.

– А откуда взялась? – любопытничает смотритель маяка.

– А тебе, Никанорыч, всё скажи.

– Тебе, Егорушка, второй шанс был ниспослан свыше, а ты отталкиваешь.

– Эх, дед, и ты туда же? – с долей обиды спрашиваю у старика, и тот усмехается:

– Дело-то молодое…

И тело молодое. Не для такого, как я. Хоть мошонка и сжимается от её близости, да только не место такому, как я, ни в её постели, ни в её жизни.

– Не гони, дед. Девчонка совсем. Лизки моей ровесница.

Дед удивлённо вскидывает брови, и я осекаюсь.

Ну точно сам не свой! Эк меня прибило, что совершенно не соображаю, чего несу.

Мы идём в сторону маяка и больше не обсуждаем этот бред.

Да только я уже не могу отыскать в себе былого спокойствия. И не смогу, пока не отправлю девчонку как можно дальше от себя.

Вглядываюсь в тёмный горизонт, пока старик проверяет исправность приборов. Здесь, на маяке, всё иначе. Словно ты прикасаешься к чему-то большему, постигаешь тайный смысл бытия, отодвигаешь границы разума. Так всегда было. Теперь же я силюсь понять, как справиться с ниспосланным испытанием моих убеждений.

– Скажи, дед Иван, ты действительно веришь в судьбу и знаки?

– А это с какой стороны посмотреть, Егорушка, – кряхтит Никанорович за спиной. – Однажды мы с твоим отцом вышли в море на лодке, порыбачить, значит. Часа три прошло, я ему и говорю: «Гена, глянь-ка, мне кажется или на небе два солнца?». Отец отмахнулся: «Паргелий», но буквально через пару мгновений повернул голову в сторону солнца и сказал: «Домой надо, Иван. Танька моя рожает.».

Старик переключает тумблеры, зажигая фонарь – так мы с детства кличем маяк, – и продолжает:

– Так и случилось. В тот день вы с Русланом родились. Был ли это знак? Судьба? Провидение? И что бы произошло, если бы отец не распознал? – я вздрагиваю. – Хочешь – верь, хочешь – не верь, но так оно и было. Два солнца на небе светило в день, когда вы с братом появились на свет. И только они подсказали отцу, что надо торопиться.

Никанорыч подходит и становится подле меня.

– А ты, Егор, разве не чувствовал ничего… тогда? – тихо спрашивает у меня.

Мне нечего ему ответить. Даже под страхом смерти я не хочу возвращаться в день, перечеркнувший мою жизнь жирной чертой.

«До» было счастливым. Я любил. У меня была семья.

«После» я лишь мечтал сдохнуть побыстрее, но тот, веру в кого я потерял в злосчастный день из далёкого прошлого, не торопился прибрать меня к рукам.

– А сейчас ты что-то чувствуешь? – спрашивает дед Иван.

Помимо тяжести в паху?

Я задумываюсь. Чувствую, что не к добру такое соседство. Чувствую, что от девчонки нужно избавиться. Да только…

– Не торопись, Егор. Обдумай всё взвешенно. Беда с ней приключилась, Егор. Поэтому и не ищет никто. Возможно, что и некому. Возможно, и податься ей некуда. Дай ей прийти в себя, разузнай всё обстоятельно, а потом решай. Девочке нужна была помощь, и судьба привела к ней тебя. Но и тебе нужна помощь, сынок. Как знать, может, судьба просто столкнула вместе тех, кто может помочь друг другу?

Мне не нужна помощь. Ни помощь, ни компания. Но я не хочу в очередной раз доказывать что-то старику. Или кому-то другому.

– Ладно, – хмуро говорю деду. – Разузнаю что к чему, а там видно будет. Свезти её на материк всегда успею.

– Вот и хорошо, – потирает руки Иван Никанорович. – Вот и славно.

Путь домой я выбираю длинный. Где-то на задворках сознания отчётливо понимаю, что выбора у меня, по сути, и нет. В тот момент, когда я принял решение спасти Славу, я в какой-то степени взял ответственность за чужую жизнь и судьбу на себя. Так разве честно бросать на полпути?

Да, пусть он, точнее, она оказалась девушкой, ладной и складной, рождающей неправильные желания в моей голове, но что ж я с самим собой совладать не смогу?

Приняв подобие решения, я выдыхаю спокойнее. А там уже и не до раздумий – мы с Диком входим на свою территорию. Свет в доме горит, и я поджимаю губы. Встреча неминуема, но, главное, помнить обо всех установках и не сорваться к чертям.

– Давай, дружище, – говорю псу, указывая на вольер. – В дом тебе пока нельзя. Слава может испугаться.

Дик смотрит в ответ с грустинкой, но послушно семенит в свой загон, и я запираю алабая внутри.

В доме… пахнет едой. Едва скинув одежду, я прохожу на кухню и изучаю сковороду. Жареная картошка, золотистая, румяная, мгновенно наполняет рот слюной, и я вспоминаю, что ел крайний раз с утра.

В холодильнике стоит вскрытая банка маринованных огурцов, которые однажды притащила Ленка. Но я её не вскрывал. Значит, Слава похозяйничала.

Тихо прохожу по коридору до спальни и заглядываю внутрь. Гостья моя спит поверх одеяла, лёжа на животе, и я прохожу, стараясь не обращать внимание на тонкий халат, задравшийся кверху, на белёсые бёдра, на рваные раны.

Беззвучно опускаюсь на корточки. Тяну край одеяла, накрывая девушку. Она хмурится. Мне кажется, сейчас она откроет глаза, но, поворочавшись немного, она всё также крепко спит.

Я не свожу взгляда с её лица. Ну что мне с тобой делать?!

Так и не найдя ответа на данный вопрос, я неспешно ужинаю, извлекаю из подсобки коробку с зеркалом и вешаю над раковиной в ванной. Будь я один, нескоро бы руки дошли, а теперь вожусь лишь ради своей гостьи. Закончив работу, критически осматриваю со всех сторон и даже надавливаю для верности. Не хватало ещё, чтобы свалилось невзначай прямо на голову Милы! Убедившись, что всё надёжно прикручено и никто не пострадает при эксплуатации, с тяжестью на душе отправляюсь спать.

Мне снится какая-то муть. Синие-синие глаза в обрамлении пушистых ресниц так близко к моему лицу, что мне кажется, я чувствую горячее дыхание. Оно пахнет ванилью и мятой. И если мятный аромат ему придала зубная паста, то ваниль… это её аромат. Настолько сладкий, что сводит зубы.