После телефонного разговора Люся Веревкина вспомнила, что в кабинете председателя, сбитая с толку, не досказала всего, что собиралась ему сообщить. Вслед за Павлом Николаевичем она вышла из конторы на улицу.
— Между прочим, киномеханика уже определили на постой, — проговорила она, как бы гордясь этим фактом. — К тетке Лопатиной, к кому же еще. Вроде девушка серьезная.
— Девушка? — протянул председатель и внезапно вспылил: — А на кой нам девушки?!. Мы тут не хороводы водим, а пашем, косим, коров доим, свиней откармливаем. Жуков не смог прижиться, а то какая-то… И о чем там только думает наше начальство?
Люся помедлила, негромко добавила:
— Вы ж ее еще не видели, а говорите такое…
— У нас своих, гремякинских девушек хватает. Одному богу известно, как их жизнь определится. Сплошные хлопоты и для родителей и для колхоза…
В его словах почудился какой-то скрытый намек; они были уже возле машины, стоявшей у обочины дороги. Люся опять сказала:
— Из детдома она, сирота.
Теперь Павел Николаевич насторожился, прикидывая в уме, что же сталось с родителями приехавшей в Гремякино девушки: погибли ли они во время войны или умерли в мирные годы, и сколько может быть ей лет. А Люся послюнявила пальцы, испачканные чернилами, принялась оттирать их платочком.
— Я вот еще о чем хочу сказать. Пора нам за культуру взяться. Живем скучно, мало радости видим. Работаем да работаем. Ну, еще строимся, дома новые возводим, мебель приобретаем, наряды. Вот и все. А духовные запросы? На месте ж топчемся. Потому и молодежь покидает деревни, а иные не возвращаются из армии… Радость для людей надо тоже создавать, как создаем богатство в хозяйстве. Культуру в колхозах могут поднять только специалисты, интеллигенция, хорошие кадры. Об этом и в газетах пишут. Так что нужно повнимательней отнестись к Звонцовой, раз она приехала к нам. Приживется в Гремякине — это ж будет замечательно!..
Люся сделала паузу. Прежде она как-то не задумывалась, скучно или весело в Гремякине, жила своей надеждой, ожиданием скорых перемен, а вчера дома ей вдруг показалось все неинтересным, утомительным, некуда было пойти, чтобы избавиться от тягостного настроения, Она хотела еще добавить, что теперь с таким положением никак нельзя мириться ни председателю колхоза, ни всем гремякинцам, но Павел Николаевич, выслушав ее, усмехнулся:
— Эко шпаришь, будто на совещании по культработе!
— Говорю, что думаю, — сказала она без всякой обиды на него.
— Думаешь! А я, выходит, не думаю? Голова пухнет от дум.
Люся пожала плечами.
Если признаться, Павел Николаевич и сам сколько раз размышлял о том же, о чем говорила эта девушка. Мысли у нее были очень правильные, нужные. Но одно дело думать, прикидывать в уме, другое — претворять в жизнь…
— Послушай, Людмила, свет ты наш ясный, — неожиданно для себя обратился он к ней мягким глуховатым голосом. — Ты знаешь что? Ты того… все-таки заходи к нам в гости по-прежнему.
— Хорошо, проведаю Миладу, — сказала она, опустив глаза.
Ей теперь можно было вернуться в контору, но она все стояла и ждала, когда председатель уедет. Он наконец подошел к машине.
Павел Николаевич обычно сам водил «Москвич», лишь когда отправлялся в район или область, за руль садился долговязый Илья Чудинов, обслуживавший председательскую машину. Теперь шофер сидел на своем месте в скучающей позе, с ленцой щелкал семечки, шелуху выплевывал на дорогу. Глухое раздражение вдруг охватило Павла Николаевича. После утренней поездки по бригадам и полям бока машины были в пыли, в грязных подтеках…
— Чего не обтер кузов? — спросил он шофера.
— Так все равно в дорогу! — отозвался тот.
— Ну, знаешь!.. Я этого не люблю. Не к теще на блины едем. В каком виде появимся на улицах областного города? Позор!..
Шофер нехотя выбрался из машины, высокий, нескладный, подстриженный под ежика, и принялся вытирать ветошью кузов. Поглядывая на Люсю, он как бы говорил ей глазами: «Чудит хозяин, не в духе сегодня!» Девушка не отзывалась на его взгляды.
Тем временем Павел Николаевич курил, обдумывал, почему бы самостоятельной, независимой Люсе не обратить внимание на Илью Чудинова. Не беда, что он такой неуравновешенный, — можно прибрать его к рукам, станет шелковым, как это сделала с Юрием та, большеротая. Но тут же в нем всколыхнулось чувство неловкости за себя: не хватало председателю колхоза превратиться в сваху!
Илья Чудинов в последнее время вызывал недовольство Павла Николаевича. На прошлой неделе он удивил своим поступком всех гремякинцев. Справляли в доме комбайнера Белова день рождения молодой хозяйки. Как положено, собралась многочисленная родня, тосты произносили, поздравляли. Вдруг заявился Илья Чудинов, с тортом в огромной коробке, купленным в городе, хотя никто его на семейный праздник не приглашал. Сначала все шло вполне прилично, пели песни, плясали, смеялись. Потом, подвыпив, Илья стал задираться, оскорбил хозяйку, обвинив ее в неверности и вероломстве, так как не дождалась его возвращения из армии, вышла замуж за другого. Когда непрошеного гостя попытались выпроводить, он разбушевался, схватил нож со стола и бросился на пастуха Огурцова. Ударить не ударил, а все же руку занес. Через день оскорбленный пастух подал заявление в милицию, а следом прибежала Белова, расстроенная, в слезах, и принялась упрашивать вернуть заявление, считая виноватой только себя. Илья Чудинов, дескать, погорячился. Огурцов жалобу забрал, но потребовал, чтобы шофер извинился перед ним на миру, при всех гремякинцах. Самолюбивый парень наотрез отказался, тогда пастух пригрозил опять вручить участковому свое заявление. Чем это событие могло закончиться, никто в Гремякине не знал…
— Когда же извинения попросишь у Огурцова? — спросил Павел Николаевич шофера.
Тот молчал, заканчивая вытирать бок машины. Люся смотрела на него, качала головой. Он вдруг озлился:
— Добиваетесь, чтобы я совесть свою выставил напоказ?
Теперь у Павла Николаевича дрогнули брови в недовольстве:
— Скажи спасибо Евгении Ивановне, партсекретарю нашему. Она за тебя — горой, улаживает твое дело. А то бы…
Машина уже поблескивала чистым кузовом. Можно было ехать, но председатель медлил, потому что не сказал парню самого главного, а сказать было необходимо.
— Странно ведешь себя, Чудинов! Родители твои люди уважаемые, отец — хороший пасечник, а ты? Чего коники выбрасываешь? То в школьный музей пробрался, все экспонаты по-своему расставил. То в магазине устроил с дружками вроде кафе с выпивкой и песнями под гитару. Теперь вот пастуха смертельно обидел. Что ж ты это, а?..
Илья опять оглянулся на Люсю, и его взгляд сказал ей: «Чего торчишь тут? Шла бы к себе в контору!»
Павел Николаевич подумал немного и добавил:
— Ты бы, Чудинов, увлекся чем-нибудь, что ли? Фотоделом, например. Или почтовые марки коллекционируй, станешь первым гремякинским филателистом.
— Не тот у меня характер, чтобы марками забавляться, — усмехнулся Илья, распахивая перед председателем дверцу.
— Выходит, полезным заняться тебе нечем в Гремякине?
— И вправду — нечем! Кино два месяца не показывают. Прежде в клубе Жуков на аккордеоне играл. Зайдешь, послушаешь. А теперь клубная дверь на замке. Пойти некуда. Вот и придумываю для себя разную самодеятельность…
Павел Николаевич не мог понять, серьезно ли сейчас держался Чудинов или просто-напросто отвлекал от разговора о пастухе. Ну и наглец, хитрюга объявился в Гремякине!
— Вот что я скажу тебе, Чудинов, — проговорил он строго и жестковато. — Как бы я поступил на твоем месте? Опустился бы на колени перед Огурцовым, перед людьми и взмолился бы: «Простите, товарищи! Больше такого позора со мной не повторится!» Вот так-то поступают настоящие мужчины.
Люся все еще стояла и слушала. Илья хотел было сесть за руль, но Павел Николаевич остановил его. Он вдруг решил ехать сегодня в областной город один, без шофера, Чудинову приказал вернуться в мастерскую. Тот, проходя мимо девушки, бросил ей злым полушепотом:
