Сундук стоял в углу, накрытый льняной скатертью. Был он старинной работы, с секретным замком и достался Лопатихе от ее матери, туго набитый разным тряпьем — юбками, кофточками, платками, отрезами, но во время войны все было изношено. С тех пор сундук уж никогда не наполнялся до отказа добром, хранилось лишь кое-что, остальное висело в платяном шкафу, купленном сыном Сергеем перед отъездом в Сибирь…

Тетка Лопатиха выпила еще одну рюмку, потом выбралась из-за стола, сдернула с сундука скатерть — сундук блеснул черным лаком и ярко-красными маками на стенках, массивный, тяжелый, как банковский сейф.

— Вот глядите, какие маки! — воскликнула хозяйка, любуясь сундуком. — Дарю на счастье. Девушке выходить замуж без сундука негоже. А ты, Марина, вроде дочки мне стала.

Тетку Лопатиху переполняло великодушие, желание сделать людям добро, тем более таким молодым, как ее квартирантка и этот симпатичный парень. Она обняла их за плечи и поцеловала: Марину — в щеку, Виктора — в висок; потом, подбоченясь, затопала, закружилась перед ними, приговаривая со смехом:

— Эх, и погуляем на свадебке! А песен, песен уж попоем!

Когда запыхавшаяся хозяйка вновь предложила выпить, Марина сказала с опущенными глазами:

— Свадьбы не будет, Дарья Семеновна. Так что спасибо за доброту. Пусть стоит себе сундук сундукович, как стоял. Это же для вас память о молодости и прожитом. А я… я и без сундука обойдусь, без такой старины…

— Отказываешься? — ахнула тетка Лопатиха и в растерянности посмотрела на Виктора.

Тот молча катал пальцами хлебные шарики на столе. Уши у него от волнения раскраснелись, он не знал, что сказать, что сделать. Марина поднялась из-за стола. Сундук с красными маками и это внезапное сватовство Виктора вдруг развеселили ее. Она рассмеялась неудержимо и громко, будто увидела комический кадр на экране, и тут же выбежала из комнаты. Через несколько минут во двор вышел и Виктор.

— Я ведь серьезно надумал, Марина, — сказал он, нервно кусая губы. — И телеграмма серьезно, и мои приезды в Гремякино серьезно. Все серьезно! Давай поженимся. Твоя хозяйка правду сказала: чем мы не пара!..

Марина чувствовала, как он тяжело, сдавленно дышал за ее спиной. Теперь она даже не улыбалась, стала строгой и задумчивой.

— А где же мы жить будем?

Он заговорил торопливо, горячо, как бы боясь, что его перебьют на полуслове:

— Я уже перебросился с нашим-то словцом! Обещал председатель все устроить. У нас же в Суслони дом для молодоженов как раз построили. Электросвет, водопровод, участок под огород… А то могу к вам в Гремякино перебраться. Не пропадем! Дарья Семеновна сказала, что можно пока у нее жить, а там построимся. У вас ведь тоже стройка началась, помогут… Я буду работать как черт! Вдвоем мы горы свернем. Заочно учиться начнем…

Виктор задохнулся от избытка чувств, положил ей на плечо руку, заглянул в глаза пристально, с надеждой. Марина отстранилась, покачала головой:

— Ах, Виктор, Виктор! Нелепо все это, ни к чему.

Она вышла за калитку и почти побежала в сторону клуба, ни разу не оглянувшись на Виктора. Ей хотелось побыть одной, наедине со своими мыслями. Почему так получается: думаешь об одном, а происходит в жизни совсем другое? С каждым ли человеком такое случается или только с ней?..

«Никого, никого мне сейчас не надо!» — твердила она себе, стараясь подавить возникшее чувство одиночества и сиротства.

Марина боялась, что Виктор не вытерпит и придет в клуб, заведет прежний разговор. Но он не пришел. В окно она видела, как вскоре по улице пронеслись залетные. Крупный черноволосый мужчина сидел на линейке плотно и тяжело, как мешок с зерном, а Виктор, привстав на подножке, нахлестывал лошадей.

«Ну вот, ну вот… Ни Виктора, ни Максима, никого у меня нет!» — подумала она и почувствовала, что ей хочется заплакать.

Если бы Павла Николаевича Говоруна спросили, какое зло, общественная беда, по его мнению, приносит наибольший вред людям, мешает нашей жизни, он, не задумываясь, ответил бы: проявления бюрократизма. Ответил бы твердо, убежденно, глядя собеседнику прямо в глаза. Причем под бюрократизмом он подразумевал не только казенщину, буквоедство, чиновничьи замашки, бумажную отгороженность от горячей повседневности, но и вообще всякое равнодушие к человеку и его делам, отступления от высоких норм советского общежития — словом, все то, что, по его представлениям, могло каждого выбить из нормальной колеи, отравить воздух дымом и копотью…

Когда в райкоме, на заседании бюро, перешли к распутыванию «гремякинского узла», как выразился Ведерников, излагавший существо дела, Павел Николаевич старался держаться спокойно, с достоинством, лицо у него было с виду точно каменное. Он решил отстаивать истину, не только обороняться, но и дать отпор проявлению бюрократизма — по-другому ему было трудно назвать затеянную против него выходку. Оказалось, это по упорному настоянию Ведерникова был поставлен на бюро вопрос о председателе гремякинского колхоза, прежде чем передать накопившиеся о нем материалы в прокуратуру.

В чем же обвинял его, Павла Николаевича Говоруна, этот педантичный, усердно-старательный человек? Чего он добивался?

Надо отдать должное, голос у Ведерникова поставлен хорошо, говорить он умел. Он положил перед собой аккуратную папку с красными тесемками и, чуть склонясь над ней, строго поглядывая на членов бюро, как бы взывая к совести каждого, принялся излагать свою точку зрения на ряд весьма тревожных фактов в Гремякине. Когда в горле у него начинало першить, появлялась хрипотца, он неторопливо, с напряженными паузами отпивал из стакана глоток воды, откашливался и опять продолжал свое. Многое в его изложении и комментариях выглядело и в самом деле тревожным, опасным, недопустимым, особенно для колхозного руководителя.

Однако нельзя сказать, что Ведерников был во всем необъективен, сгущал краски до предела. Нет, он считался человеком опытным, поднаторенным почти во всех вопросах районной жизни. Он не забыл упомянуть ни о росте в последние годы колхозных доходов в Гремякине, ни о повышении урожайности, ни о начавшемся большом строительстве, предпринятом по инициативе Говоруна. Его слушали внимательно, с положенной в таких случаях сосредоточенностью, понимая, что это только вступление, необходимый разгон, чтобы перейти к главному. А главное началось после того, как была сказана в общем-то тоже правильная фраза, произнесенная вслед за коротким глотком воды из стакана:

— Конечно, товарищи, успехи Гремякино имело бы куда лучше, весомее, если бы…

Тут Ведерников сделал многозначительную паузу, выпрямился и, окинув всех тревожным взглядом, заговорил о недопустимой, по его глубокому убеждению, практике гремякинского председателя.

Ведерников стремился к четкости, к законченности мысли, что, по-видимому, считал сильной стороной своего выступления. Для него важно было убедить всех сидевших в кабинете неопровержимыми выводами, положить товарищам на стол, как он выразился, уже испеченный пирог, а не заниматься перечислением многочисленных компрометирующих фактов и аргументов. Что же касается самих фактов, свидетельствующих о неблагополучии в Гремякине, о притуплении принципиальности, чувства партийной ответственности за все происходящее в колхозе, то их вполне достаточно. Следует назвать лишь самые необходимые и типичные. Во-первых, эта непонятная партизанская выходка доярок во главе с Чугунковой на ферме, когда было сорвано важное начинание, о чем исполнительный в работе молодой коммунист Трубин своевременно просигнализировал в райком. Председатель колхоза, вместо того чтобы пресечь недостойную выходку доярок, по сути, поддержал их. Спрашивается, что это — недопонимание или близорукость колхозного руководителя? Во-вторых, в Гремякине не умеют беречь и ценить кадры, бригадиров перебрасывают, как волейбольный мяч, а культработники не приживаются потому, что не созданы нормальные условия для работы. Эти вопросы председатель колхоза решает самолично, почти не советуясь с правлением, с парторганизацией. В-третьих, нередки случаи возмутительного невнимания к людям, особенно к старикам, вроде бабки Шаталихи, отдавшей все силы колхозу, а ныне почему-то получающей мизерную пенсию. Занятый хозяйственными делами, подготовкой к уборке урожая, гремякинский председатель не находит времени для бесед с такими колхозниками. И наконец, в-четвертых, выстроенный товарищем Говоруном домище, который в окрестных деревнях не называют иначе, как председателевым поместьем…