— Что имеешь в виду?

— Картина вырисовывается тревожная.

Не спеша, уверенный, что в разговоре все преимущества на его стороне, Ведерников закурил, потом быстро, с колким прищуром глянул на взволнованного собеседника:

— Нужны факты? Изволь. То, что в Гремякине началась стройка, — это хорошо. Но дом-то себе ты уже отгрохал! Кто заставил кузнеца Михайлова работать на себя? Кому делали железные ворота? А купленный для детсадика линолеум? Не у тебя ли он оказался на веранде? А цементные дорожки в твоем дворе? Почему нет таких возле школы? По грязюке ребятишки шлепают… И вообще, скажи честно, какие нужны деньги и где их взять, чтобы воздвигнуть домище наподобие твоего. Молчишь, председатель? Извини, ты требовал факты, и я назвал их. Не все, далеко не все…

Павел Николаевич действительно сидел молча, понуро, со сжатыми поблекшими губами, не зная, что ответить. А думал он о том, надо ли вообще возражать этому человеку, защищаться, оправдываться или плюнуть на его обвинения, встать и уйти? Разве такого, как Ведерников, в чем-либо разубедишь? Эко повернул куда, стервец! Уж он-то наверняка постарался — собрал кучу фактов и фактиков, о смысле которых, хоть убей, не догадаешься!

Вяло, с нескрываемой неохотой, глядя в сторону, Павел Николаевич сказал, что клевету можно возвести на любого человека, грязь прилипчива, и никогда не предугадаешь, с какой стороны она полетит в тебя. Ведерников насупился, шумно задышал. Рука его привычно щелкнула замочком портфеля, вытащила исписанные листы бумаги. Строгим, недовольным голосом он заговорил о том, что поступившие в район сигналы проверены и говорят не в пользу гремякинского председателя, более того — неопровержимо обвиняют его в стремлении к личному обогащению, в использовании служебного положения в корыстных целях.

Едва дослушав до конца, Павел Николаевич вскипел, зачертыхался, сорвался было с места, но тут же опять сел на скамейку, махнул в отчаянии рукой и закурил для успокоения. Он жадно курил, смотрел на реку, уже почти не слушая Ведерникова, и думал о том, что хорошо бы сейчас сбросить с себя одежду, нырнуть в воду, а накупавшись вволю, побежать бы к мальчишкам, поиграть с ними в мяч. Ну, а Ведерников с его портфелем и неподкупно-строгими глазами пусть бы провалился в тартарары!..

Скамейка, на которой они сидели, теперь оказалась под солнцем, стало здорово припекать. Вспотевший Ведерников отодвинулся в тень и медленно, как бы просеивая слова, возобновил разговор:

— Люди у нас, председатель, к сожалению, разные… Я же всегда служил и буду служить только законности, порядку, общепринятым нормам. По-другому и быть не может. Народному контролю придается огромное значение. Есть у нас еще безобразия вокруг. Превышение власти, явные и неявные хищения, жульничество, разбазаривание народного добра. Государство-то огромное, охотников пожить за его счет много. Вот и надо всякие, даже незначительные беззакония уничтожать с корнем, как сорняк на поле. В том числе и в вашем Гремякине. Говорю тебе как коммунист коммунисту…

Ведерников немного выждал, не возразит ли ему председатель. Но тот молчал, хотя ему хотелось прямо спросить Ведерникова: какое отношение все сказанное имеет к нему, Павлу Николаевичу Говоруну? Неужели он — сорняк на поле? И какое право имеет Ведерников судить о том, так это или не так?

Зажав коленками плотно сложенные ладони, Павел Николаевич смотрел на противоположный берег — там паслась, прыгала стреноженная лошадь. Слушал он или не слушал? Ведерников причмокнул языком, жестко сказал:

— Придется твою историю предать гласности. Думаю, круто повернется дело, вмешается прокурор. И вообще, разговор наш только начинается. Неприятно, конечно, но что поделаешь!

— Ладно, поговорим где надо! — наконец отозвался Павел Николаевич; взгляд у него был тоскливый и злой.

— Не советую ершиться, председатель!

— Спасибо за совет.

— Сын твой, стало быть, отказался вернуться в Гремякино?

— У него своя голова на плечах.

— Так-то оно так… Только вот ты все-таки построил домище, хотел передать в наследство, даже невесту держал на примете. А сын начхал на твою отцовскую заботу. Вот как вышло, председатель, если уж раскрывать карты до конца.

Солнце опять начало бить в глаза Ведерникову, он взялся за портфель, встал. Павел Николаевич смотрел на него теперь, как глухонемой, — напряженно, полузастыв. Господи, вон куда загнул этот человек! Облизнув губы, Ведерников произнес:

— Ну, а сейчас, если позволишь, мне бы хотелось взглянуть на твой дом, вернее, осмотреть его со всех сторон.

Павел Николаевич встрепенулся:

— Да ведь видел же! И обедал как-то…

— Другими глазами хочу оценить. Беспристрастно, с полной объективностью.

— Что ж, давай смотри, товарищ контролер…

Они направились по тропке через луговину к видневшемуся на новой улице светлокрышему дому. Говорить им не хотелось. Павел Николаевич шел впереди, рассеянно поглядывая по сторонам, а Ведерников, немного поотстав, напряженно обдумывал то, что увидел и узнал сегодня в Гремякине. Но почему-то мысли его сбивались, путались, он начинал размышлять о собственной жизни, нелегкой, трудной, как казалось ему.

Перейдя работать в Комитет народного контроля, Ведерников дал себе слово относиться к своим новым обязанностям с безупречной честностью, быть принципиальным, невзирая на лица. Первые анонимные письма из Гремякина он положил в особую папку, которую в шутку называл «кляузной теткой». А потом поступило два сигнала, уже подписанных подлинными именами. Делу надо было дать ход, и он пошел в райком партии, к Денису Михайловичу, чтобы посоветоваться с ним, как быть. Тот выслушал и вдруг обиделся: «Чего же ты ко мне пришел? Проверяй, выводи на чистую воду, для того и существует народный контроль!» Лишь после этого Ведерников взялся распутывать «гремякинский клубок». Он собрал в районе все необходимые справки о Говоруне, учел также и то, что этого председателя не ставили в пример другим, даже иногда поругивали. Правда, в последнее время районная газета заговорила о строительных начинаниях в Гремякине, но тем более во всем следует строго разобраться и пресечь всякую возможность беззакония…

«Ишь, ворота железные поставил, как в помещичьей усадьбе!» — подумалось Ведерникову, когда следом за Павлом Николаевичем он вошел во двор его дома.

На крыльце их встретила встревоженная Вера Гавриловна, хозяйка дома…

— Что-то неладное творится с нашим председателем, — сказал как-то старший Блажов младшему. — Будто надломился человек, хоть и держится на людях, работает, даже покрикивает. Да и то надо понять — уборка на носу, она заставляет все крутиться…

Максим, как обычно рано утром, собирался на рыбалку — готовил удочки. Отец только что вернулся с ночного дежурства, еще даже не переоделся, был в брезентовом пиджаке и рыжих, истоптанных сапогах. Под навесцем, на летней плитке, закипал вместительный чайник — старик, как только приходил домой, перво-наперво пил чай, а напившись, ложился отдохнуть часок-другой и уж потом брался за домашние дела, что-либо строгал или пилил.

Сын посмотрел через плечо на отца, заваривавшего чай, спросил без особого интереса:

— Что у вас — заторы с ремонтом техники?

— С жатвой управимся. Не впервой. Привычные мы. Дела тут другого коленкора. Павел Николаевич знаешь какой? Вроде крестьянской лошади в телеге: стегай кнутом, лупи в хвост и гриву, надрываться будет, а довезет, дотащится куда надо…

Старик, присев к столу, несколько минут с превеликим удовольствием пил с блюдца чай, не в силах отвлекаться на разговоры. Максим хорошо знал эту привычку отца, не стал надоедать ему расспросами, пошел с лопатой в огород накопать червей.

Весь этот месяц, проведенный в Гремякине, жил он беззаботно, бездумно, проводил время на реке, перезнакомился с местными и приезжими рыболовами-отпускниками, жившими в походных палатках вдоль берега, ел с ними уху, печеную картошку, иногда ночевал где-нибудь в копне сена. А когда рыбалка надоедала, устроившись в тени под деревом, Максим перечитывал «Войну и мир» просто потому, что книга подвернулась под руку. Толстовские герои, неповторимая, навсегда ушедшая жизнь, человеческие страсти и волнения так завладевали его душой, что он забывал о времени, о себе. Он загорел, как цыган, перестал бриться, ходил с приятной русой бородкой.