— А к нам Ведерников приехал, — сказала Люся тревожно и озабоченно.

— Где он сейчас? — насторожился председатель.

— Не знаю.

— А по каким делам приехал?

Люся некоторое время раздумывала, как лучше рассказать о том, что знала и видела. Потом она заговорила быстро и чуточку испуганно:

— Портфель у него большущий, желтый, прямо министерский! Вошел, сел, пощелкал портфельными замочками, спросил, как с уборкой в колхозе. И тут же закрылся с Ипполитом Ипполитовичем в кабинете. Тот ему показывал годовые отчеты и другие бумаги. Деда Блажова к себе вызывал. А про вас так и не спросил. Говорят, в строительной бригаде был да по домам ходил. С бабкой Шаталихой сидел в ее дворе, и та ему жаловалась… Все расспрашивал, разузнавал. И портфель с собой носил…

— Да-а, товарищ Ведерников — личность известная, — неопределенно протянул Павел Николаевич. — Особого добра от него не ожидай, зря он не ездит…

— А вы разыщите его и без всякой дипломатии спросите, чего ему надо в Гремякине.

— Нельзя, Люся, свет ты наш ясный. Народный контроль — не игрушка! Наверно, какие-то факты проверяет и уточняет.

Павел Николаевич собрался уходить, но не уходил, стоял и смотрел в окно на улицу. Люся вдруг почувствовала себя в чем-то сильнее этого плечистого, усталого человека, захотелось защитить его от надвигавшейся беды. Но тут же ей подумалось, что для других она готова сделать все, вот только себя не могла защитить от томительной неизвестности, от одиночества. Жалость обожгла ее, как огнем, глаза внезапно застлало слезой…

— Ты чего, Людмила? — повернулся к ней встревоженный Павел Николаевич. — Опять Юрия вспомнила? Да не стоит он тебя, не стоит. Поверь мне, я отец, знаю его, прохвоста…

Она встрепенулась, заставила себя улыбнуться:

— Ничего, это я так, по глупости… А Юрия не ругайте. Каждый находит свое счастье.

— Ну, а слезы почему?

— С мамой не поладила… Я тоже хочу повстречаться со своим счастьем, а она навязывает свое.

— Вот как! Рассказывай, в чем там у вас дела.

Павел Николаевич вернулся к столу и, облокотясь, захватив пятерней подбородок, приготовился слушать — так он обычно вел серьезные, трудные разговоры. Но Люся уже овладела собой, приободрилась, поспешила из кабинета. Не меняя позы, председатель с минуту раздумывал о странностях жизни. Конечно, девушка права: каждому хочется найти свое счастье. Только в чем оно, это счастье? Почему обходит стороной такую милую, добрую девушку, как Люся? Да и вообще, кто скажет, как надо жить, какую надо избрать для себя дорожку, чтобы пройти положенное тебе с наименьшими ошибками и потерями, увидеть вокруг и узнать больше, полнее?

«Да-да, пусть Людмила повстречается со своим счастьем, пусть уезжает на курсы, нечего ей томиться в конторе!» — подумал Павел Николаевич и хотел было опять позвать девушку, чтобы дать ей окончательный совет.

Но тут его взгляд снова устремился в окно, на улицу, и председатель сразу как-то напрягся, подтянулся. По улице неторопливо и важно вышагивал мужчина с массивным портфелем — с такими нынче разъезжают по командировкам солидные деловые люди. Он был все такой же внушительный, представительный, этот Ведерников.

Помрачнев, тотчас же позабыв о Люсе Веревкиной и о своих раздумьях по поводу человеческого счастья, председатель поспешил из кабинета к выходу. Ему вовсе не хотелось встречаться в колхозной конторе с человеком, которого он нисколько не уважал, хоть и скрывал это от чужих глаз.

Они сошлись у колодца, где бабка Шаталиха, напрягаясь и кряхтя, крутила ворот с позванивающей цепью. Ведерников бросился помочь ей вытащить ведро с водой, лишь после этого вернулся к поджидавшему его в сторонке гремякинскому председателю, с озабоченностью произнес:

— Все будем старыми, этого не миновать. Водопровод, водопровод Гремякину нужен. Пора, пора, улучшать деревенский быт!

— Многое нам нужно делать, — сдержанно отозвался Павел Николаевич.

Он покосился на желтый внушительный портфель, оттягивавший руку Ведерникова, чуть усмехнулся. Ну, спрашивается, для чего человеку, приехавшему в деревню, такая диковинная вещь и что в нем, в этом внушительном портфеле, — важные бумаги, решения, книги или зубная щетка, мыло и бельишко, так необходимые в поездках?

Конечно, Ведерников знал о гремякинских строительных начинаниях, о планах перестройки, но разговаривать с ним по таким вопросам председателю не хотелось. К чему общие слова, пожелания, советы?..

Не сговариваясь, они пошли улицей по направлению к реке — оба крупные, представительные, только один — постарше годами, прямой, негнущийся; другой — с покатыми плечами, с заметной развалочкой при ходьбе. Ведерников молчал с многозначительным видом, Павел Николаевич посматривал по сторонам, явно скучая.

Впереди, возле дома доярки Гуськовой, суетились люди. Сама хозяйка, скрестив на груди руки, стояла на крылечке, а в палисадничке двое парней прилаживали к стенке лестницу; один из них с кошачьей ловкостью взобрался наверх и под громкие советы Марины Звонцовой принялся приколачивать молотком фанерную дощечку в межоконье. Потом парни, вскинув на плечо лестницу, направились к соседнему дому. Гуськова, довольная, поблагодарила Марину, а подошедшим мужчинам сказала с редкой для нее словоохотливостью и бойкостью:

— Вон чего комсомол-то затеял! Ай, молодцы, молодцы! Уваженьице-то какое — отметили мой дом, спасибочки за это. Теперь-то каждый будет знать, где живет Гуськова!..

Она все причмокивала губами, все качала с одобрением головой. А Марина стояла в сторонке и улыбалась. Вот и в Гремякине заговорили улицы, как в Суслони! Молча, с удивленной настороженностью Ведерников полюбовался прибитой на стенке фанеркой с красными буквами, извещавшими, что в доме живет колхозная доярка Гуськова, потом перевел повеселевший взгляд на гремякинского председателя:

— А действительно, любопытно! Хорошо придумано. Патриотично.

Ведерников не мог не выразить своего отношения к доброму начинанию молодежи, и, подойдя к Марине, он с благодарностью пожал ей руку. Та расцвела от похвалы незнакомого человека, потому что гордилась в душе своей затеей, а главное — увлекла ею других. Пусть маленькая, незначительная, но победа. Все эти дни помогавшие ей сейчас парни-десятиклассники выпиливали в школьной мастерской фанерки и надписывали их, а сама она контролировала работу, заставляла переделывать, если что не нравилось. Дощечки получились великолепные. Ей даже представлялось, как приезжие люди будут спрашивать у гремякинцев, кто это придумал такое, и им каждый ответит: «Да есть у нас одна девушка! Молодая, но соображает что к чему».

Ведерников еще раз посмотрел на дощечку в межоконье и сделал вид, что готов выслушать подробные объяснения Марины. И хоть стоявший рядом с председателем колхоза мужчина был ей незнаком, девушка охотно, ни капельки не стесняясь, заговорила:

— Мы все Гремякино обошли. Прибили дощечки на доме Чугунковой, деда Блажова, бригадира Огнищева, механизаторов Солдатова и Коровина. По списку, который дала партсекретарь Евгения Ивановна. Теперь улицы сами рассказывают, кто где живет и чем славится. В других деревнях давно такое заведено, а мы отстали.

Ведерников согласно, с подчеркнутой вежливостью кивнул. Марина подумала и добавила:

— А еще мы решили покрасить обелиск погибшим в войну гремякинцам. Многие женщины об этом говорят. Вот мы, молодежь, и хотим не только покрасить обелиск, но и собрать фотокарточки погибших, покрасивей написать под каждой фамилию и поместить в рамочке. Комсомольцы обязательно это сделают! И будут люди собираться у обелиска в День Победы, вспоминать своих славных земляков…

Пока Марина говорила о новой задумке молодежи, Ведерников слушал внимательно, не шелохнувшись, будто принимал рапорт. Все, что касалось минувшей войны, бывших фронтовиков, памяти о погибших, всегда волновало его до слез. Губы у него были крепко сжаты, брови напряженно сведены.