Павел Николаевич постоял под молодым дубком на берегу Лузьвы, размышляя, не искупаться ли в реке. Он уже было расстегнул ворот рубашки, но мысли его опять обратились к Ведерникову. После восстановления района в старых границах этот человек опять появился на виду, работал в Комитете народного контроля. Он заметно постарел, но все еще держался по-военному прямо, подтянуто. Не сегодня-завтра он должен приехать в Гремякино.
«Да-а, видно, не миновать встречи, тряхнет он меня за грудки из-за этого дома!» — подумал Павел Николаевич, застегивая ворот рубашки.
Купаться ему совсем расхотелось.
2
Утром Илья Чудинов по просьбе Марины поставил напротив клуба, у входа, длинный свежеоструганный шест, старательно притоптал вокруг него землю. Можно было сразу поднять красный флажок, но девушка решила это скромное событие превратить в маленький праздник. Посоветовавшись с Чугунковой и Евгенией Ивановной, она пригласила доярок в клуб.
Женщины пришли после обеденной дойки, расселись на скамейках под топольками. Молодка Антошкина, в честь которой должен взметнуться на шесте флажок, попритихла, держалась скромнее всех. А Чугункова, наоборот, была оживленна, громко смеялась. Изредка она поглядывала на Марину, как бы подбадривая ее; та заметно волновалась — почему-то задерживалась Евгения Ивановна.
— Она, кажись, в район укатила! — сообщила женщинам Гуськова.
— Вернулась, вернулась, — успокоила Чугункова.
Наконец, пришла и Евгения Ивановна, опрятная, в голубой косынке. С ее приходом стало оживленно, шумно.
— Ну, шо за дни наступили: то туда надо, то сюда! — сокрушалась она. — Времени не хватает. Извините за опоздание.
Женщины встали, подошли к шесту. Чугункова дала знак Марине, та потянула за свисавшую веревочку. Флажок взметнулся вверх, затрепетал под ветерком.
Речей никто не произносил. Просто все посмотрели на молодку Антошкину, улыбнулись ей, прочитали ее имя на фанерке, прибитой к шесту. Только потом Татьяна Ильинична, обмахиваясь от жары платочком, негромко произнесла:
— Вот и хорошо, так-то оно будет на пользу людям…
И как бы невзначай она переглянулась с Мариной.
Евгения Ивановна тоже сказала очень коротко, мягким, спокойным голосом:
— Ото ж так, товарищи женщины… Хай этот красный флажок поднимется вверх в честь каждой нашей доярки. Начали по алфавиту — с Антошкиной, а закончим Раисой Юшковой. Но для этого треба ой как крепко поработать всем. Такое мое вам пожелание.
Вскоре женщины ушли. А красный флажок, взметнувшийся вверх, так и остался трепетать на шесте перед клубом. И осталось светлое, легкое чувство в душе Марины…
С этим чувством удачи она отправилась в контору, к Павлу Николаевичу.
Председатель звонил во вторую бригаду, когда в дверь кабинета постучали и послышался голос:
— Можно войти?
Занятый телефонным разговором, он не успел ответить. Марина прошла по ковровой дорожке к столу и без приглашения присела. Янтарные бусы у нее на шее блеснули под солнечным лучом и погасли, глаза смотрели на председателя смело, в упор.
— Что скажешь хорошего? — спросил он, закончив разговор по телефону.
— Вы не умеете держать свое слово, Павел Николаевич, — произнесла она заранее приготовленную фразу, которая, по ее мнению, могла направить по нужному руслу сегодняшнюю их встречу.
— Что-о? В чем дело?
Марина выдержала его недоуменно-тревожный взгляд, лишь руки спрятала под стол.
— Вы обещали помогать мне, когда я приступала к работе?
— Ну, обещал. Как председатель, я обязан…
— Обязаны! А что получается? Кинофургон плотники не ремонтируют. Отмахиваются: мол, не до этого — уборка. А там и надо всего — колеса рассохшиеся заменить да фанеру окрасить. Я бы тогда бригады обслуживала. Настроение у людей поднялось бы, работа бы лучше пошла. Надо же от слов к делу переходить.
Павел Николаевич с минуту глядел в окно на улицу, потом шумно вздохнул, произнес:
— Конечно, надо! Только и плотники правы: не до фургона им. Каждый топор на стройке занят. Да и к косовице все готовятся.
Марину так и подбросило волной возмущения; теперь она не смотрела на председателя, которого решительно не могла понять. Отчего он такой непоследовательный человек? Неужели узко мыслит потому, что весь погряз в хозяйственных хлопотах? Надо же колхозному руководителю видеть дальше сегодняшнего дня!..
Ей хотелось сказать об этом вслух, но Павел Николаевич опередил ее. Все с той же озабоченностью, которая не покидала его ни на секунду, он проговорил, как бы отвечая на свои мысли:
— Вот, даст бог, управимся с уборкой, скосим, обмолотим, тогда нам и черт не будет страшен! Решим и культвопросы.
— Да ведь это под осень будет!
— Потерпишь. Ты делай пока, что можно. Знаю, флажок в честь передовой доярки установлен возле клуба. Это хорошо, продолжай в таком же духе.
Марина понурила голову, не находя слов для возражения председателю, с которым сегодня почему-то было особенно трудно разговаривать. Конечно, уборка — главное, этим сейчас все будут заняты. Но разве остальное надо забросить? Не хлебом единым жив человек. После возвращения из Суслони она ходила окрыленная, и ей уже не казалось, будто все эти дни она бродила в лесу в поисках дороги…
Она взглянула на председателя открыто и прямо, надеясь в душе, что тот в конце концов поймет ее, поддержит. Вспоминая Суслонь и Каплунову, поездку в березовый лес на оранжевом мотоцикле, Марина опять заговорила горячо и настойчиво:
— Суслонцы не ждут легких времен. Посмотрела я у них… Размах чувствуется.
Павел Николаевич промолчал, лишь слегка насупился.
— А у нас скамейки, наследие прошлой колхозной скудости, — сказала она, уверенная, что теперь-то задела самолюбие гремякинского председателя.
Но тот посопел носом и вдруг пустился в рассуждения, которых Марина никак не ожидала:
— В прежние времена, бывало, сидела улица на бревнах. Щелкали семечки, какой-нибудь мужик рассказывал про первую мировую войну и революцию, все с интересом слушали. А теперь и скамейки нехороши. Кино смотрят, концерты… Кресла, видишь, подавай! Ну и народец пошел…
— Да ведь это ж смех, да и только! — возразила Марина, испытывая необоримое желание не соглашаться с Павлом Николаевичем.
— Смех? А что ж тут смешного?
— Видеть, как нарядные люди сидят в клубе на скамейках. Позы застывшие, неудобно. Ордена на груди, а откинуться на спинку не могут. Разве это не смешно?
Председатель немного подумал. Спорить ему, видно, расхотелось, он кивнул:
— Сидеть в кресле со спинкой, конечно, лучше, чем на скамейке. Я вон в областном городе, когда на совещании бываю, откинусь и слушаю иного оратора. Пой, товарищ соловей, щелкай с трибуны! Красиво говоришь, а зерновых собираешь по двенадцать центнеров с гектара…
— Ну вот видите, видите!
— А уж в областной драмтеатр попадешь, там и вовсе в кресле утонешь. И мягко и удобно.
— Значит, заменим, заменим скамейки?
— Понятное дело, заменим…
— А еще я насчет Чудинова. Загорелся желанием стать баянистом, на курсы ему надо. Вы ж, говорят, особенно цените специалистов из местных. Агроном гремякинский, механик тоже. Теперь будет свой и баянист, без него в клубе — как без рук.
Скупая ухмылка тронула губы председателя, он качнул головой:
— Ишь прыткая! Уже узнала, что я ценю, чего не ценю.
— А что ж, и узнала!
Павел Николаевич сдвинул брови:
— Вот что, Звонцова. Осенью или зимой пусть Чудинов хоть в консерваторию подается. А сейчас, на время уборки, лишиться колхозу шофера — ни-ни! И не думай. Бесполезные хлопоты. Понятно?..
Марина решила сманеврировать — заговорила на любимую Павлом Николаевичем строительную тему. Ох, до чего же хорош в Суслони Дом культуры, вот такой бы и в Гремякине выстроить по генплану, лучшего и желать нельзя. Но тут в контору ввалились шумные, возбужденные комбайнеры и усатый скуластый механик. Председатель тотчас же забыл о Марине. Громкими, резкими голосами мужчины наперебой сообщили, что сейчас остановился ремонт двух комбайнов — из-за нехватки каких-то шестеренок. Павел Николаевич вспылил, зачертыхался, стал звонить в Сельхозтехнику, требовать запасных частей. Лицо его побурело от раздражения, он кричал в трубку все громче, все нетерпимей одну и ту же фразу:
