В тот раз они обошли колхозный двор, где справа была пахнущая сосновыми опилками и стружками плотницкая, а слева — новый гараж. Ведерников здоровался кивком головы с каждым, кто им встречался. Механизаторов, возившихся с ремонтом комбайна, он угостил папиросами «Казбек», а плотникам рассказал о том, как Петр Великий, в рабочей одежде и сапогах, учился в Голландии строить суда. Все посмеялись, а громче других — сам Ведерников. На ферме он прежде всего поспешил к Чугунковой, выразил ей свое почтение, потом принялся расспрашивать доярок о надоях молока, о соцобязательствах. Вопросы были все безобидные, пустячные, какие обычно задают радиожурналисты. Ему сначала охотно отвечали, но вскоре наскучило, доярки одна за другой стали отходить от него. Он глубокомысленно усмехнулся, когда тихая, молчаливая Гуськова, оставшись с ним вдвоем, на все его вопросы отвечала однотипной фразой: «А то ж так, так! Работаем, стараемся».
— Ну-ну, понимаю! — благосклонно сказал Ведерников. — Надо трудиться, за животными ухаживать, а не интервью давать.
— С кормами нынче, кажется, будет получше, чем в прошлом году, — пояснил Павел Николаевич, когда они покинули коровник.
— Отлично! — одобрил Ведерников, удовлетворенный тем, что побеседовал с доярками.
— Все три силосорезки работают, — опять сказал председатель. — Нажимаем на силос. Может, посмотрите?
Ведерников кивнул:
— Да, конечно.
Но до ближайшей силосорезки, работавшей недалеко от колхозного огорода, они тогда не дошли потому, что Ведерников увидел под дощатым навесом кучи ячменя и гороха. Лицо его сразу вытянулось, потемнело; быстро обернувшись к председателю, он строгим, начальническим голосом спросил:
— А это что? Почему лежит? Почему не сдаете? Безобразие!
Павел Николаевич никакого безобразия вокруг не видел. Он, конечно, понимал, что взъярило Ведерникова, но прикинулся непонимающим. Как-то сразу он пошел наперекор этому человеку, будто в нем взбунтовался все время прятавшийся бес противоречия, и уж не было никаких сил прислушиваться к голосу благоразумия.
— Это вы про горох под навесом? — с вызовом спросил Павел Николаевич.
Брови Ведерникова сошлись к переносью, глаза смотрели осуждающе, колюче.
— Да, про ячмень и горох.
— Так они ж у нас отлеживаются, просыхают!
— И сколько будут так отлеживаться?
— А сколько потребуется!
— Вы, товарищ Говорун, хорошо знаете положение в районе. Сдать все, что можно, выполнить обязательства — вот главная сейчас задача. И чем скорей это сделаем, тем лучше. А у вас тут, за плетнем, под навесом… Безответственность, бесхозяйственность! Недопустимо, преступно…
Теперь нахмурился, как грозовая туча, председатель.
— Наоборот, именно мы по-хозяйски подходим к своим делам.
— Самовольство, черт те что! — взвизгнул Ведерников, и багрянец проступил на его впалых, чисто выбритых щеках.
Павла Николаевича нестерпимо подмывала какая-то сила усадить Ведерникова в машину и выпроводить из Гремякина. Но он взял себя в руки, попробовал спокойно объяснить:
— Расчет у нас такой. Пока дождь да грязь, к элеватору не проберешься. Вот мы и решили день-другой возить на фруктозавод сливы и яблоки, проехать туда можно. А подсохнет — вывезем остатки зерна на элеватор. Понимаете — зерна нормальной кондиции. Не только гороха и ячменя, а и пшенички. Все положенное отвезем, все остатки.
Ведерников не стал слушать дальнейших объяснений председателя, пообещал немедленно отправить в район докладную записку о безобразиях в Гремякине. В тот момент как раз из-за сарая показался грузовик, едва пробиравшийся в грязи. Ведерников остановил машину и велел шоферу приступить к погрузке и вывозке ячменя и гороха. Потом подъехал второй грузовик; с ним произошло то же, что и с первым. Павел Николаевич не знал, как ему держаться в такой необычной ситуации. Выбравшись из кабины, шоферы покурили, переглядываясь, потом опять уселись за руль.
— Нам что? Фрукты возить или горох — все равно. Туда двадцать километров да обратно двадцать. Вот и выходит все сорок. Глядишь — полдня и нет. Арифметика простая.
— Вы не арифметикой занимайтесь, а баранку крутите! — сказал им Ведерников.
И он победоносно посмотрел на растерявшегося Павла Николаевича, будто говоря взглядом: «Ну что, понятно, как надо действовать?» В ответ на этот торжествующий взгляд председатель ничего не сказал, повернулся и пошел прочь.
Через полчаса Павел Николаевич подкатил к плетням на своем потрепанном «газике» и, красный, страшный, как в рукопашном бою, распахнул дверцу, прохрипел Ведерникову:
— А ну-ка, товарищ дорогой, сматывайся отсюда, уезжай из Гремякина! Не мешай работать, не путайся под ногами. А то беда может разыграться.
— Что-о? — прохрипел тот, задыхаясь от ярости.
Шоферы, уже нагрузившие ячменем и горохом машины, с любопытством наблюдали за ссорой. Они молча стояли невдалеке, курили. Павел Николаевич распорядился разгрузить под навесом машины. Шоферы тут же выполнили его распоряжение. Ни на кого не глядя, весь кипя, Ведерников тяжело уселся в «газик» и как бы сразу прилип спиной к сиденью. Но перед тем как тронуться в путь, он высунулся в дверцу, бросил сквозь зубы:
— Пожалеешь об этом, товарищ Говорун! В районе займутся твоим поведением.
— Ладно, буду иметь в виду! — устало отмахнулся Павел Николаевич.
Разбрызгивая грязь, «газик» выбрался на дорогу и покатил по улице. А председатель направил грузовики к колхозному саду и сам подался туда же.
Однако Ведерников дальше гремякинской конторы никуда не поехал, а принялся действовать там. Он стал распоряжаться в конторе, как у себя в райвоенкомате, поодиночке вызвал бригадиров и дал свои указания. Все, что делал в те нелегкие дни Павел Николаевич, он отменил, грузовики пустил на вывозку хлеба. Шоферам было приказано забыть об экономии горючего, о мелких поломках, о сне и отдыхе…
— Задача ясна? — спрашивал он каждого, с кем разговаривал.
— Ясна, товарищ подполковник!
— Стало быть, действуйте согласно указаниям.
— Выполним, раз такое указание.
— А выполните — доложите. Все надо делать по форме…
Павел Николаевич появился в конторе разгневанный и злой, с посеревшими от усталости щеками. Узнав о распоряжениях Ведерникова, он пришел в ярость, затрясся, как в лихорадке.
— Нет, это уму непостижимо! — в отчаянии произнес он, входя в свой кабинет. — Уходи отсюда! Уходи подобру-поздорову, чтоб и духа твоего тут не осталось…
Ведерников невозмутимо сидел в председательском кресле.
— Да что ж это такое?! — закричал Павел Николаевич, вдруг пасуя перед этим человеком.
— Узко смотришь на мир, председатель! — проронил, усмехаясь, Ведерников.
Павел Николаевич опять крикнул на всю контору:
— Кто тут председатель — я или ты?
— Пока — ты, — помолчав, сказал Ведерников. — Но, как говорится, незаменимых нет. Все течет, все меняется — так, кажется, говорили в древности…
Ночью Павел Николаевич писал заявление о своем уходе с поста колхозного председателя. Писал и рвал, потому что получалось несвязно, неубедительно. Наконец, уже на рассвете он прочитал мелко исписанный листок, ему показалось, что смог доказать, почему просит освободить его от председательствования, и тут же уснул за столом, положив тяжелую голову на руки.
Утром Павел Николаевич уехал в район. Немного позже в колхозной конторе появился Ведерников, все той же твердой, упругой, выработанной годами походкой прошел в кабинет. Дверь за собой он по привычке закрыл тихо и плотно. Над Гремякином вовсю сияло солнце, небо было без единого облачка — ни малейшего намека на дождь. Вскоре по степной подсохшей дороге помчались на элеватор три грузовика с пшеницей. Ведерников был доволен, он всегда верил в себя, в свои силы…
Ах, как теперь не хочется обо всем этом вспоминать! Годы летят — не замечаешь. Уж многое стерлось в памяти, но столкновение с Ведерниковым почему-то помнилось в деталях, будто это произошло вчера. Отчего ж это бывает так, что одно забываешь начисто, а другое сидит в тебе, как заноза, вызывает боль, страдания, муки?..
