Марфа не смотрела на них, протирая листья живого дерева: ей было достаточно слушать, чтобы знать, что происходит.

Мирон провел рукой по длинным тяжелым волосам Марии:

– У тебя такие волосы сегодня…

– Какие… – просипела Мария.

– Такие… нереальные… – прошептал Мирон.

Марфу пронзила догадка. Она повернулась к подросткам как раз в тот момент, когда Мирон наклонился, чтобы поцеловать Марию, и громко произнесла:

– Длинные волосы!

Мария вскрикнула, Мирон подскочил на стуле. Увидев Марфу, сестра завизжала:

– Ты здесь что ли?! Ты меня преследуешь!

И унеслась в свою комнату. Мирон поставил гитару, кашлянул от неловкости, взглянул на Марфу так, будто хотел спросить: «Как же тебе не стыдно?» и направился за Марией.

Марфа взяла гитару и под рыдания Марии, доносящиеся из её комнаты, и бубнежа Мирона отнесла её к себе.

В последнее время такое стало происходить с ней всё чаще.

Камилла хмурилась, Мария кривила губы.

– Мам, я иногда чувствую себя в сумасшедшем доме.

– Потерпи, солнышко, я уже отпаиваю её отваром…

Мария смотрела на мать, пытаясь понять, серьезно она или шутит. Не найдя ответа, уходила к себе и думала, скорее бы закончился этот ужасный год, по истечении которого они с Мироном, наконец, поженятся.

Марфа собралась с духом и произнесла:

– Это правда, что мальчикам с гитарами нравятся девочки с длинными волосами?

Максим поднял на нее изумленные глаза:

– Не знаю, я же не такой мальчик.

Он снова перебирал струны, Марфа молилась, чтобы он спел про шамана и чтобы эти восемнадцать минут, которые раствор рассасывается в её теле, длились бесконечно.

Марфа летела вслед за ним. Пока в комнату не влетела Мария с растрепанными волосами и решительным лицом.

– Извините… там гитару просят.

Максим взглянул на неё. Мария опустила глаза. Марфу накрыла тоска.

Она вдруг представила, как Мария опускается на колени перед Максимом, распускает волосы и слушает. А он смотрит прямо ей в глаза…

Сцена была такой реалистичной, что Марфа вздрогнула, когда Максим поднялся, сказав:

– Инъекция поспела.

Марии в комнате уже не было.

Хорошо, когда не стареют мальчики.

Их глаза съедает моль.

Засыпаны рыжими точками пальчики.

Алкоголь.

Хорошо, когда не стареют девочки.

Животы их обвисли до земли.

Их враги лишь мусорные баки

И мартовские коты. Стиляги.

Хорошо, что я не старею…

С утра Марфа начинала отсчёт: семь часов до его прихода… шесть… пять…

В предвкушении счастья, лихорадочно драила двери, протирала окна и своего доктора встречала уже в сияющей чистоте.

За час до его прихода за Марфу принимался досадный озноб. Теперь ей все время казалось, что она выглядит недостаточно хорошо. Она накаливала щипцы, закручивала волосы, без конца пудрилась, примеряла платья и рубашки и, в итоге, совершенно изможденная пляской перед зеркалом, выглядела перепудренной, неестественной, словно размалеванная, раздавшаяся в талии, гейша.

Хорошо, что компрессы уже закончились, и Марфе уже не приходилось обнажать спину, иначе ей приходилось бы туго.

Звонок в дверь всегда раздавался неожиданно. За несколько минут до него разряженная Марфа обычно впадала в ступор и сидела на кровати, внимательно рассматривая мишек и утят на обоях. Она чувствовала себя, как ученица десятого класса, которая видит бомбу под столом учителя и не может крикнуть: «бегите!», потому что рот у нее занят чем-то, по-видимому, тряпкой для мытья доски. Она слушает, как тикает бомба, и видит, как длинная стрелка настенных часов становится на одну чёрточку ближе к цифре двенадцать. Раздается звонок в дверь, бомба взрывается, а ученица просыпается в поту в своей постели.

… И каждый раз она вздрагивала своим большим телом. И, отдышавшись, как после кросса, на негнущихся ногах шла к двери.

Осень тем временем задыхалась всё сильнее. Промозглые дни обещали скорую стужу. По утрам замерзали лужи, а по вечерам в стихающем шуме за окном среди ста шагов Марфа различала знакомую походку. Слышать она начинала, ещё когда он выходил из больницы. Пересекал детскую площадку, останавливался, щёлкал зажигалкой, затягивался, шел медленнее. Скоро начинала чавкать слякоть – значит, ровно через три минуты он, стянув перчатку с правой руки, позвонит в дверь.

– Что ж, Марфа свет Михална… дожили мы с вами до полного выздоровления. Через недельку ко мне на контрольный анализ.

Марфа встала, повернула ключ в секретере, вынула панно, протянула.

Он уставился на голубое чудо с задумчивой девушкой и мужчиной с черной полоской вместо усов, потом поднял лицо на полыхающую алым Марфу.

– Это мне?

Она кивнула и искоса взглянула.

Больше Максим не приходил.

Она ни на что не надеялась. Её странная любовь росла внутри, подобно плоду в утробе.

Но чем глубже природа проваливалась в зиму, тем сильнее Марфа проваливалась в болезненную тоску.

«Я никого не люблю. Я ни в кого не влюблена. Я люблю только себя»

Она повторяла, как мантру, и уже начинала верить в это. Становилось легче, как вдруг ловила себя на том, что смотрит в одну точку и опять прокручивает в памяти, как он отводит глаза, поправляет челку и говорит: «Не торопись, Марфа, не торопись. Всё будет».

Потом включала диктофон, и тотчас, послушно её воле, тёплый голос пел невыносимо.

А то начинала копаться в себе:

– Ты же понимаешь, что нравишься ему. Почему же ты отказываешь ему в том, что он может любить тебя?

– Я отказываю не ему. Я отказываю себе.

Вспыхивало понимание: он не может любить меня, если я его так люблю. И с удивлением произносила это «люблю», «люблю». И не замечала, как при этом таращится Мария.

Иногда в полусне, перед тем, как ухнуть в высь непробуди, пронзало, и она вздрагивала: это всё лубочная картинка, вертеп, в котором все действия крутятся вокруг неё.

– Не может, что он любит кого-то, кроме меня. Он притворяется. Живёт из-за детей.

Днём на улице было так темно и сумеречно, что всё время горели уличные фонари, а людей не покидало ощущение нескончаемой ночи. Сказывалось напряжение, висевшее в воздухе. Даже уравновешенная Камилла испытывала тревогу. «Как перед месячными», – сказала она.

Все ждали снега, как ждут решения. Хотелось определенности.

И однажды утром жители города проснулись сразу днем: поседевшая за ночь от измучившей её приближающейся смерти, осень глядела в их окна и смеялась. Выпал снег.

Он похоронил под собой слякоть и заглушил многие звуки мягкой пеленой. Но если прислушаться, кое-какие всё же можно было услышать.

Сапоги жителей города захлебывались в белой рыхлой пучине, и каждый горожанин считал своим долгом удивиться, как такое возможно, что в ноябре столько снега.

Марфа начинала слышать только после пяти вечера. Звук его шагов стал грубее. Она подумала, что он тоскует по ней, и даже шаги его стали тяжелее от этой тоски и грусти. Мысль о том, что он сменил обувь на зимнюю, не приходила ей в голову.

В ожидании его шагов она написала стихотворение, зная, что только так, отдав от себя, привлечёт к себе решение.

Зима. А ты пустой и чистый,

Не думающий ни о ком.

Молниеносный и лучистый,

Закат лизнул лиловым холм.

Моей руки, твоей преграды,

Легка хула и похвала.

Побудь, зима, моей наградой

За чувства, помыслы, дела.

Прекрасных глаз ты не забудешь,

Их сладким светом станешь пьян.

Побудь, зима, моим приютом

И путь рассеется туман.

И решение пришло резко и обрисовалось ясно, когда снег забелил город.

Несколько дней посвятила она тому, что караулила, когда старая Аннина выглянет из дому. Раз в несколько дней лекарша выдвигалась к святому источнику – ополоснуть рану, что её убивала. Видя других насквозь, себе помочь она не могла.