– Когда рождается девочка-первенец у ребенка человека-дерева, а это будет девочка, кто-то в семье умирает. А если у Марфы родится девочка?

Камилла вскинулась. Выдохнула воздух, ставший горячим.

– И отсчёт пойдет, соседка… Выпьет жизнь твою младенец еще во чреве будучи… Так что бди, не спускай глаз с неё. Запри дома, если надо. Убей, если придётся. Хочешь, я разведу? Так, что больше не сойдутся?

– Что вы говорите такое, Анина? – задохнулась Камилла.

– Ну смотри, – голос лекарши стал гортанным, словно она стала птицей, – Выбирать придется: или ты, или она.

На тополиной аллее воцарилась гробовая тишь.

Посвящается сумасшедшему уличному рисовальщику

Граница на замке, ключ в сундуке,

сундук в реке, река в рукаве,

рукав зашит, шов трещит,

кто его распустит,

век по свету мыкаться будет.

Марфа уже не помнила позапрошлой осени, когда сгорала последним листом. Максим в её жизнь больше не возвращался, а его жена больше не приходила Марфе во снах.

В ту пору почти каждую ночь в сумерках кто-то хохотал, отрывисто, словно безумец.

Осень брела по ослепшим улицам с застывшими домами, выпускала из-под узловатых пальцев туман и разбрасывала его по никогда не высыхающим болотам, заглядывала в окна. Старая, неприкаянная, с растрепанными космами, бродила она по ледяной уже земле, и словно напуганная окриком, ошалело оглядывалась: нет ли кого рядом. Не было.

Не было для нее смерти, лишь сумерки с утра и до ночи тянулись шлейфом за её ветхим платьем, уже пахнувшем гнилью.

Она, как и все, ждала снега. Но вместо снега пришла беда.

Беда, подобно наваждению, шла мимо болотистой дороги в черном пальто и ботинках на толстой подошве. Поднялась на третий этаж, позвонила в дверь и застыла перед Марфой с улыбкой существа, принёсшего спасение.

Весь октябрь Марфа пролежала дома с осложнением после ангины. Лекарша Аннина, сославшись на крайнюю занятость, посоветовала Камилле нанять за умеренную плату другого врача. Камилла, конечно, знала, что дело не в пациентах: Аннина всё чаще, особенно по ночам, мучилась приступами внезапного безразличия и ожидания смерти. Но молча согласилась.

Врача звали Максимом Евгеньевичем. Это был невысокий мужчина с каштановой копной волос и несколько развязной манерой разговора.

О прошлом его красавицы жены в городе говорили шепотом, восхищенным и таинственным. Были у них сыновья-погодки, шести и семи лет.

После третьего визита в семью доктор разрешил называть его просто Максимом.

– К чему эти отчества? Как будто в обед мне сто лет.

Марфа ехидно подумала: «А сколько же…»

Максим ставил Марфе укол в скрытую мышцу на шее, делал особые сложные компрессы. После этого давал пилюлю синего цвета. Ждал восемнадцать минут и разводил в стакане порошок, полученный им от Аннины, который окрашивал воду тоже в синий. И после того, как Марфа с отвращением выпивала раствор, уходил.

Однажды Максим, в очередной раз вынимая стонущую Марфу из объятий плотного панциря компресса, рассказывал, как опасна бывает ангина и какие она дает осложнения на почки.

… – и девушка не смогла родить, представляешь? Казалось бы, какая-то ангина, которую все привыкли считать чуть ли не детской болезнью…

– А у меня одноклассница умерла в родах… – буркнула Марфа.

Максим скрутил растерзанные пластины компресса в жгут, посмотрел на часы: оставалось ещё пятнадцать минут. Нужно было себя занять, и он скосил глаза на печальную, покрытую тонким слоем пыли, гитару.

– Позволите?

– А Вы играете?

– Что ты! Это моя первая любовь.

Максим перебирал струны, пока не означился мотив. Марфе он показался знакомым. Песенка про то, что ни в чём на этом свете нет смысла и, вроде как, и быть не может[8]. Мирон однажды пел эту песню для Марии на испанском: надеялся, что в ней проснется интерес к испанскому. Наивный.

– Слова забыл, – улыбнулся Максим губами, – когда-то всю «Металлику» наизусть знал.

И запел неожиданно низко:

– У шамана три руки

и крыло из-за плеча,

от дыхания его

разгорается свеча….[9]

Между задравшейся брючиной и носком виднелась голая волосатая щиколотка.

– У шамана три руки

мир вокруг, как темный зал,

на ладонях золотых

нарисованы глаза.

Марфа застыла, словно большое хмурое изваяние. Незнакомая песня, незнакомый голос парня с каштановой челкой. Она смотрела на руки со странно длинными пальцами, что перебирали струны, лицо, шею, снова лицо, снова пальцы.

Он поднял лицо, улыбнулся. Марфа растянула рот в улыбке, подумала: вот бы он так всегда сидел и усмехался.

Но он отставил гитару и потянулся к склянке с порошком.

– Здорово, – выдавила Марфа.

Едва касаясь ложкой стенок стакана, он размешивал раствор.

Теперь она следила за его жестами. Манера разговаривать, которая раньше казалась ей вульгарной, стала даже нравиться. Она повторяла его жесты. Например, объясняя, крутила пальцами, как веером. Не так, как бандиты в 90-е, а так, как мальчуган что-то объясняет в песочнице товарищу. И чувствовала себя уже не Марфой, а доктором.

Однажды, когда он размешивал раствор для инъекции, заметила на его шее маленькое черное пятно. Отвернулась и принужденно зевнула. Ей захотелось иметь у себя на теле такое же пятно.

Между процедурами они вели разговоры, которые после разбирались Марфой по косточкам.

Максим:

– Мне вот всегда интересно: зачем Вы все время эти шприцы на стол выкладываете? Для антуража?

Марфа (не сразу):

– Надо же, чтобы что-то лежало на столе…

Максим:

– Поставьте вазу с цветами…

Марфа (улыбаясь):

– Вазы разбиты, вода разлита, цветы завяли…

После таких бесед Марфа не могла заснуть почти до утра, лежала и улыбалась в темноте. Иногда, казалось, что в каждом углу комнаты кто-то повторяет обрывки этих фраз.

– Ну что, Марфушенька-душенька, – произносит он, войдя в своем черном пальто и загородив весь свет, – как мы сегодня изволим быть здоровыми?

«Усики над губой – тонкая полоса моего бреда…

Рваный стежок на сердце.

«Какие ресницы темные…», думала она посреди разговора.

– Импрешн – по-французски означает «впечатление». Постимпрешн – это как… после впечатления, понимаешь? Или… Цвет легкого безумия.

– Разве безумие бывает легким? – спросила Марфа.

– Это же просто французская живопись. А вот у Ван Гога, пожалуй, был цвет тяжелого безумия…

Он перелистнул страницу альбома – теперь на Марфу незло косился калека в бинтах по всей голове и в шапке, как у придурковатого дворника Сережи.

– Самый дорогой постимпрессионист в мире. За свою жизнь продал одну картину – своему психиатру.

Марфа поморщилась. Мелькнуло нечто бледно-желтое, кашеобразное.

– Какие-то наркоманские картины… Вы не обижайтесь, – спохватилась Марфа.

– Да что ты. Слишком… тяжел он для меня что ли. А вот Ренуар. Смотри, какая игра света. Как будто мелькнула птичка за окном, и все поменялось… Они пытались разгадать эту загадку: игру света…Легкая, таинственная. Как любовь…

Он уставился на черноволосую даму в бежевом платье на картине Ренуара. Марфе почему-то стало страшно.

На следующий день до полудня Марфа листала в интернете картины загадочного Моне. Рассматривала оранжевый клубок в окружении серых мачт, похожих на кости. Бледность и одновременно беззастенчивая чувственность красок, полуголые женщины и подростки, из каждого глаза которых сочилась такая откровенная жажда жизни, какая может быть только у чахлого ребенка, цепляющегося за лучистое утро цепкими ручками нежильца на этом свете.