Он открывает толстую книгу, читает из нее отрывки и после этого что-то долго говорит. Камилла смотрит на него, не отрываясь, остальные кричат: «Аминь!»
Камилла теперь не красила ресницы и губы, ходила в длинных платьях и юбках, а серьги и бусы лежали в полке в шкафу. Многообразная косметика был забыта, и Марфа иногда перебирала ее, любовалась красивыми баночками, на которых было написано «made in Poland».
А потом человек с блестящими глазами увез «своих девчонок» в огромный город. Город этот состоял из снега, ветра, одинаковых домов и нескончаемой грусти-тоски.
Родители получили работу и жильё в дачном поселке. Вместе с ними в доме жила бездетная пара. Они мечтали о ребенке, это знала даже семилетняя Марфа.
Теплый дом, вечера с чаем и чтением Библии.
Родилась Мария. Михаил радовался:
– Есть у нас и Марфа, и теперь Мария![4]
Из командировок Миша привозил жене и девчонкам обновки. Как-то он привёз Марфе клетчатый комбинезон, такой нарядный. У неё даже фотография осталась, где она в нём стоит рядом с Мишей. Спустя годы, глядя на неё, она вспоминала эти годы как последнее время любви перед жестоким обвалом жизни.
И эту вещь, как единственную, которую подарил ей Миша.
А потом появился откуда ни возьмись, Лазя. Михаил сказал, что усыновление – дело Божие.
– Теперь и Лазарь будет. Воскресения из мертвых предвестник! Библейская семья у нас настоящая, – блестел глазами.
От этого блеска нехорошо становилось Марфе. Даже дрожь проходила по телу отчего-то.
И шутили оба родителя, когда Лазя ходить учился:
– Лазарь, встань и ходи!
И заливаются. И девчонки, на них глядя, тоже.
Настало новое время. Трехчасовые очереди за сахаром, папиросами и колбасой по талонам.
Михаила сократили на работе. С новой не ладилось. Он искал помощи в общине. Кто-то подкидывал шабашки, но чаще Миша сидел дома, читал Библию, перечеркивал крестиками объявления о работе, звонил кому-то от соседей, потом ехал куда-то и всё равно вечером был грустен.
А потом и раздражителен. А потом и зол. А потом уходил до вечера, а приходил веселым. Нет, работу не нашел. Зато встретил Ваську/Петьку/Жорку, «посидели, знаешь, хоть от души отлегло»…
Миша всегда легко знакомился. Грузчики на перекуре, сантехники, электрики возле ЖЭКа, кочегары в котельных – все готовы промыть косточки нынешней власти, что оставила их семьи без куска хлеба, а за подачкой по гнусной бумажке заставила стоять по несколько часов в очередях.
Работа? Может быть, но точно не здесь. Давай-ка лучше накатим друг, по одной, всё легче станет в жизни мыкаться…
Миша сначала выслушивал их с лучистым взглядом, отвечал цитатами из Библии. Потом за компанию пропускал одну-другую. И поражался безотказности этой анестезии…
Потом стал приходить под утро, и кто-то из жорок/петек сваливал его под окном или на пороге квартиры. Днем отсыпался, вечером хмуро требовал «жрать», а к ночи шел из дома.
Что-то сдвинулось в мире и голове Михаила.
Приходил Семён, который в собрании был теперь вместо Михаила. Семён был бородат, черен, худ; видом строг, а глаза грустные. Он тоже был отцом троих детей. Говорили, что старшая дочка его жила сначала с наркоманом, потом с кришнаидом.
С какой-то ласковой грустью он принимал из рук Камиллы настой, открывал все ту же огромную толстую книгу и уединялся с Михаилом в маленькой комнате.
Однажды через приоткрытую дверь Марфа услышала их разговор.
Семён читал:
– Книга Иова, глава 8, стих 2. «Долго ли ты будешь говорить так? – слова уст твоих бурный ветер!» Стих 3. «Если же ты взыщешь Бога и помолишься Вседержителю, и если ты чист и прав, то Он ныне же встанет над тобою и умиротворит жилище правды твоей».
Раскол, Миша, внутри тебя, попал ты в искушение…Смотри, чтобы злейшие бесы не вошли. Ты лучше меня знаешь, что это такое. Что так смотришь, помнишь падения свои? Бойся, Миша, все просрать, всё.
– И что мне, по-твоему, делать? У меня три рта и жена. Меня уволили!
– А ты долго бухать будешь? Тебя за этот год с трех работ уволили. Ты скоро на работу в Магадан будешь ездить.
Миша смотрел в пол.
– Это разве работы? На одной не заплатили, со второй погнали, третья закрылась.
– Ты видишь, что в стране творится? Надо терпеть, молиться…
– А детей мне тоже духом святым кормить?
– Не богохульствуй, брат!
– Да пошёл бы ты…
Семен вздохнул.
– Я-то пойду, что с тобой будет, Миша… Мы молимся за тебя.
Семён вышел. Он и рассказал Камилле то, чего она не могла даже предположить. Бурная молодость была у Миши. Гонял сестру с матерью, последние деньги нёс в лавку за шкалик водки, валялся в канавах. Пока однажды не подобрали его христиане, шедшие с собрания.
В тот раз в Мише тоже что-то перевернулось. Он был юноша, максималист. И воспылал в нём огонь веры. Подобно Савлу, отринул он ветхие одежды и надел новые – веры и чистоты. Стал проповедовать, изучать Слово. Женился вот на любимой Камилле, деток родил.
А теперь упал.
– Вернулся пес на свою блевотину[5]. Молись, Камилла. И терпения тебе.
Семён ушел. И больше Миша его не пускал на порог.
До вечера Михаил не выходил из комнаты. Камилла просила его поужинать с ними. Он отвечал одно: «Не…»
К ночи, когда все улеглись, из его комнаты донесся крик:
– Проклинаю! Проклинаю тебя, злой Бог! Почему посылаешь мне такую жизнь? Ненавижу тебя!
Теперь Миша не просыхал неделями. Он как бы взял себе право. «Нет добродетели, если нет бессмертия»[6].
Вечерами, а потом и днями, крутил Миша песни:
«Ты скажи: она свободна,
я женился на другой…»
– Оооооой, – выл Миша в одной комнате.
А в другой Марфа делала уроки, а Камилла пыталась уложить детей спать.
Песни слушал мирские, лихие, а потом и блатные.
Кто-то отдал ему, или он на помойке раздобыл, неподъемный магнитофон с двумя бобинами, крутившими пленку. Магнитофон был старый, все время жевал пленку, Миша склеивал её по пьяни так, что кусок песни играл наоборот, и получалась мистическая бессмысленная мелодия. Потом оторванный кусок заканчивался, и песня играла дальше, как ни в чем не бывало.
Марфа приходила днем из школы, а дома орал Круг: «Владимирский централ, ветер северный».
Камилла перестала печь пироги. Не до них было, да и не на что. Кредитный холодильник стоял пустой. Мишу пару раз избивали, и Марфа, вздыхала с облегчением. Она просила у Бога прощения за то, что радуется болезни Миши, при этом вставала с молитвы и наслаждалась свободой и нормальной жизнью.
Семь злейших духов множились внутри Миши[7]. Их было семижды семь да еще один – убийство. Каждый день убивал он души и Дух и тела жены своей и детей. Особенно доставалось Марфе.
Как раньше отдавал он ей лучшую часть сердца своего, лучшие подарки делал, сажал на коленку, когда еще можно было, и воспитывать начинал, наставлял, так и теперь выделял её.
– Марфа, ты что за бурду сготовила? Это жрать невозможно! Я тебе сказал в девять быть, а ты опоздала на десять минут! Ты где эти десять минут провела?? Тройка? Ты теперь троечница?! Уборщицей после школы пойдешь работать…
Бил Камиллу Миша теперь постоянно. Марфа защищала мать, и ей хорошо перепадало. Теперь она боялась оставаться с ним днем дома – он почти всегда был пьяный.
В тот день он вернулся утром. Марфа пятый день валялась с ангиной и уже выздоравливала. Она ещё спала, когда он завалился в комнату. Услышала, как он возится с магнитофоном, потом хриплое:
«Хасбулат удалой, бедна сакля твоя…»
Миша раскручивал громкость до предела. Потом рванул её с постели и стал рвать на ней ночную рубашку.
– Рассказывай…
– Что ты делаешь? Что рассказывать?
