— Стакан разбился, порезалась, — ответила Любовь Ан тоновна, не спуская глаз с капитана.

— Осторожней надо, — пробормотал капитан, переводя взгляд на Лизу.

— Загостилась я у тебя, Лиза, пора идти.

272

— Поздно уже, темнеет.

— Михаил проводит вас. Возьми омуля и понесешь. Y

зоны отдашь доктору.

— Меня не угостила омулем, — упрекнул капитан жену.

— В другой раз поешь... С первым ж е этапом всех, кого Любовь Антоновна скажет, в больницу.

— Чего повторяешь, договорились мы.

— Память у тебя дырявая... Забываешь уговоры... Если что с доктором случится, или с теми, про кого она скажет, Петькой клянусь, плохо будет. Никаких оправданий не приму.

— Слово даю, Лизутка!

— Прощай, Лиза!

— До свидания, доктор! — Лиза подошла к Любови Ан тоновне, крепко обняла и поцеловала ее в голову.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛАГЕРЬ

Отойдя от дома шагов пятьдесят, Любовь Антоновна обер нулась. Лиза стояла у крыльца, не спуская глаз с уходящего доктора.

Всю дорогу капитан молчал. Уже перед зоной он протя нул Любови Антоновне сверток с омулем.

— Послезавтра начальство жду. Из управления, — заго ворил капитан, — сегодня дорогу исправили, значит обяза тельно приедут. Мне знакомый один по селектору намекнул.

Да и без него знаю, что приедут. Чепе у меня в зоне — побег.

Последние три с половиной месяца из глубинки никто не бежал.

— Меня ваше начальство не интересует.

— Это я вам к тому говорю, чтоб вы им на глаза не попа дались, если они в зону зайдут, когда заключенные на работе будут. Ляжьте, укройтесь и не разговаривайте с ними. Лекпом вам даст освобождение по всем правилам. Я сам к нему схожу.

— Хорошо, капитан, я выполню все, что вы говорите.

— Ругаться не вздумайте с начальством или жаловаться на что. Они с вашей жалобой в одно место сходят. Зато как услы шат ругань, сразу ваш формуляр проверят и всех других боль-273

пых. За Воробьеву я не боюсь... За Болдину и попадью — то же: на них никакого внимания не обратят. Серые они... На чальству не нужны. Если в формуляр к Денисовой заглянут или к вам — взгреют меня. Может и с больницей сорваться.

— Не беспокойтесь, капитан, я буду вести себя тихо, — заверила Любовь Антоновна.

— Я надеюсь на вас, доктор... Пока вы с Лизуткой разго варивали, я в зоне побывал...

— Вы на поляне сидели... Когда же успели сходить? — деланно удивилась Любовь Антоновна.

— Не притворяйтесь, доктор. Не умеете вы... Я приказал, чтобы вашим... подругам принесли воды и передал им от себя лично две буханки хлеба.

— Лагерного?!

— Своего! Y знакомого взял. Не дурак я... Восемь лет не даром служу. Знаю, что такие, как вы, крошку лагерного хле ба не возьмут.

— Спасибо, — хмуро поблагодарила Любовь Антоновна.

— Если Лизутка придет провожать вас, вы не забудьте сказать ей о хлебе, между делом скажите, вроде бы к слову пришлось.

— Когда ждете этап в больницу?

— В субботу. Поезд из глубинки должен идти. В составе два классных вагона. Для вольных. На свой риск вас туда по сажу. И сам с вами поеду. До больницы довезу, а там тридцать километров до управления останется. Сдам вас в больницу — и на дрезине в управление проскачу... К вахте подходим, док тор. Идите вперед.

Капитан и Любовь Антоновна вошли в караульное поме щение, или на вахту, как обычно называли его и заключен ные, и те, кто охранял их.

— Товарищ капитан... — звонко и молодцевато отчеканил молодой надзиратель, вытягиваясь в струнку.

— Вольно... — махнул рукой капитан, — меня никто по селектору не вызывал?

— Вызывали, товарищ капитан. Вот я записал. — Надзи ратель протянул капитану исписанный лист бумаги. Капитан внимательно прочел его и, аккуратно свернув, спрятал в кар ман.

274

— Дайте мне ключ от пятого барака, — потребовал капи тан. Выйдя из караульного помещения, он сказал: — После завтра к вечеру точно начальство прибудет. Едет ваш знако мый, полковник Гвоздевский. По селектору прямо сказать нельзя, мне условным знаком дали знать. Я боюсь за вас, док тор. Гвоздевский мужик строгий.

— Неприятный тип, — поморщилась Любовь Антоновна.

— Тише... Мы не дома. Подслушают...

— Вас беспокоит, что я и Денисова не освобождены от работы?

— Нет, доктор. Через час у всех будет освобождение. Прав да, звонить на семьсот десятую опасно: на селекторе десятки точек, разговор слушают все, кому не лень. К лекпому схожу сам. Только вы ему на бумажке название болезней напишите.

По-русски пишите, а то он в этих латынях не смыслит. Вот ка рандаш, пишите.

Любовь Антоновна написала несколько слов и протянула карандаш и бумагу капитану.

— Если вас беспокоит мое присутствие в зоне, тогда луч ше пошлите меня завтра на работу.

— С сегодняшнего дня на работу водят в наручниках. При каз вышел после побега. На той неделе введут ножные кан далы. На других командировках уже водят в кандалах на ра боту. Это я вам послабление давал, а вы на меня все зверем смотрите.

— Пойду в наручниках и в кандалах.

— Чтоб вас какой-нибудь конвоир прихлопнул?! Они со мной не в ладах, а на вас злобу сорвут, чтоб кучу мне навалить побольше. Убьют, а потом доискивайся, кто виноват. И так го лова болит. Какой меж нами разговор был — в бараке ни слова!

— Я умею молчать, капитан.

— Лишние разговоры вам без пользы... Замок заело... От пер. Ни слова, — повторил капитан, открывая перед Любовью Антоновной двери барака.

— Рита! — радостно закричала Любовь Антоновна. Рита поднялась с нар, до этой минуты она сидела на досках, и не уверенно шагнула навстречу доктору. Катя и Елена Артемьев275

на спали. Ефросинья лежала на подаренном капитаном тюф51-ке, беспокойно ворочаясь и охая в забытье.

— Сядь, Рита. Давно уснули? — вполголоса спросила Лю бовь Антоновна, указывая на спящих.

— Когда я проснулась, они положили на мое место Ефро синью Милантьевну и сразу же заснули.

— Как себя чувствует Ефросинья Милангьевна?

— Не дозовешься ее... Глаза открыты, моргает редко-редко и дышит со всхлипом, как плачет. Я говорю ей, а она не слышит.

— Воды принесли?

— Полное ведро. И хлеб. Целых две буханки. Только чей он — не пойму.

— Наш! — твердо ответила Любовь Антоновна.

— Очень много его. Y нас карцерные пайки, а гут в каж дой буханке кило по два с лишним. Чужой хлеб... Не лагерный.

Лагерный клеклый, из него хоть коники лепи, а этот сухой, душистый.

— Этот хлеб мой. Ломай и ешь! В тряпочке — омуль, рыба копченая. Буди Катю и Елену Артемьевну, поужинаем...

— А себе вы ничего не оставите? Все нам отдадите?

— Покушаю вместе с вами, Рита.

— И рыбу?

— Мне рыбу есть вредно.

— Не верю, Любовь Антоновна.

— Не спорь, Рита. Я — врач и лучше тебя знаю, что мне вредно и что полезно.

— Тогда и я не буду.

— Без капризов! — строго сказала Любовь Антоновна. — Взрослая девушка, а возись с ней, как с маленькой.

— Я не стану без вас есть, — упрямо возразила Рита.

— Глупая... Я недавно обедала. И не думай, пожалуйста, что я тебя просто так угощаю, — сурово отрезала Любовь Ан тоновна.

— Чем же я вам отплачу?

— Ты молодая, здоровая... Перевыполнишь норму — боль шую пайку дадут. Мне кусочек отломишь... Раз-другой-третий...

Вот и в расчете будем.

— Y меня кружится голова, Любовь Антоновна. Не знаю, как и работать дальше. Сейчас с вами говорю, а раньше, пока

276

вас не было, совсем память потеряла. Сижу на нарах и не могу понять, где я. Забыла даже, как папу звали... Плакать хочется...

— Без слез! Дня через два тебя в больницу отправят.

— Меня ?

— Тебя, Катю, Елену Артемьевну...

— Ефросинья Милантьевна вон какая больная...

— И ее тоже.

— Это вы сделали? — Прозрачные глаза Риты, полные любви и преданности, смотрели на Любовь Антоновну.

...Глаза... как два родника... чистые, милые, доверчивые...