— Ей двадцать семь лет, девятый год в лагерях.

— В тридцать седьмом ее арестовали?

— Да.

— Кем же она работала?

— Телятницей.

268

— За что ж ее судили?

— Председатель колхоза заглядывался на нее, она его про гнала. Вскоре случилась эпидемия...

— Мор на скотину напал?

— Да, Лиза. Y Кати пять телят от болезни погибло, а пред седатель за старое счеты с ней свел, отомстил. Он обвинил Ка тю в том, что она специально отравила телят. Десять лет ей дали.

— Неужто и вправду так было?

— Я ей верю, Лиза, как самой себе.

— Она подлизывается к вам, наверно? Хитрая... Помнит, что доктор когда-никогда пригодится.

— Нет, Лиза. Вчера, когда Аню принесли из побега, она надзирателей не побоялась, закричала на меня...

— Мне лейтенант передал ее слова. Она меня с собакой сравнила... За дело! А вас-то за что? Разве вы Рекса прокля того лечить станете? Почему заступаетесь за нее?

— Катя любит людей. Сегодня всю ночь не спала, Риту на коленях держала, за мной и за Еленой Артемьевной уха живала. Y Кати туберкулез в открытой форме. Навряд ли она выйдет из лагеря живой. Это я тебе как врач говорю. Сама на ногах не держится, а чужим людям помогает...

— Вы не подумайте на меня плохого, Любовь Антоновна.

Я на Катю зла не держу. Постою за нее, хсак за вас. Просьба у меня к вам, Любовь Антоновна. Возьмите омуль с собой!

— Я не понесу его в зону.

— И незачем вам утруждать себя. Мишка понесет и отдаст вам у вахты.

— Он мне не нужен, Лиза. Я не хочу, чтоб на меня пальцем указывали. Скажут заслужила... а за что? ты сама понимаешь лучше меня.

— Вы на днях в больницу уедете.

— Это не выход. Я — женщина, боюсь пересудов. Злое сло во сильно бьет.

— А вы им рот заткните.

— Как?

— Я помяла, Любовь Антоновна, что вы сами омуль есть не станете, побрезгуете... Поделите его... Кате дайте, Рите, Еле не Артемьевне и тем, кто послабже. Оголодали они, побалуйте

269

их. Пусть тогда кто вам слово скажет... Кукиш вы им пока жете! Не побрезгуете — себе долю возьмете, тоже никто рта не разинет. Что вы, хуже других, или вам есть неохота, как им?

— Ты дипломат, Лиза. Уговорила. Я бы и сама так сде лала. Я хочу тебя еще об одном деле попросить. Не перебивай...

Капитан отправляет в больницу пять человек. Скажи ему, чтоб он меня в зоне оставил, а в больницу отправил другую жен щину. До нового года больше трех месяцев. Люди болеют, а лимита у капитана на больных нет. Получится так, что я за счет других лягу в больницу. Нечестно это.

— Оставайтесь, Любовь Антоновна! — обрадовалась Ли за. — Если дозволите, я каждый день приходить стану. Мишка вас на кухню зачислит или в хлеборезку.

— Я там работать не буду.

— А кто вам говорит работать? Числиться и только. От дельное помещение при кухне дадут. Эту толстомясую пова риху — в общий барак. Не пожелаете стеснять ее — пусть с вами живет.

— Лиза, Лиза! На что ты меня толкаешь? Ты хочешь, чтоб я перед смертью у людей последние крошки изо рта отнима ла? Без меня есть кохму грабить их...

— Вы не ешьте лагерное... Я вам сама сготовлю и принесу.

Свеженькое, горячее, из своих продуктов, не из лагерных. Y

меня медвежатина есть, грибы насолены, ягода припасена. Грам ма с вашей кухни не трону.

— Спасибо тебе, Лиза, за доброту. Но не смогу я на та ких условиях остаться.

— Где же вы помеху видите?

— Я сама себе помешаю. Люди в бараках живут, а я в отдельной камнате. Они картошку нечищенную из грязного супа едят, а я втихомолку — медвежатину. Для чего?.. Я хочу спокойно умереть... Честно.

— Не думала я, что такие, как вы, в лагерях сидят. Ох, если б я знала! Хропоидола своего ночью бы задушила! Поез жайте, Любовь Антоновна! Свижусь я с вами скоро.

— Лиза! Я тебя просила...

— Чтоб в зоне остаться? На общих работах?! Чтоб этот бандит, начальник конвоя, пристрелил вас?! Добром не поедете — силком повезут! Силком!

270

— Но я, Лиза...

— И слушать ничего не хочу! Поедете и все! А дороги не бойтесь. Мишкин конвой повезет вас всех пятерых в отдель ном вагоне. Мишке в управление надо, вот и поедет он с вами, вроде проважатого, за своими шалопутными конвоирами при смотрит.

— А как же те?..

— Больные в зоне? Обойдем этот клятый лимит. Слово-то какое дурацкое. Шестого человека отправим. В управлении у Мишки рука есть, уважают его, после того, как с Шурой... Ува жают! Чтоб им ни дна ни покрышки за такое уважение. Я сама с начальником больницы по селектору поговорю... Он на меня заглядывался, — Лиза улыбнулась смущенно и кокетливо. — Я в девках не последняя была. Много парней изъяснялись мне...

сватались двое до замужества.

— Ты и сейчас, Лиза, красавица.

— Что вы, Любовь Антоновна! — Лиза вспыхнула. — Вы уж зазря не хвалите меня.

— Ты раньше любила капитана?

— Без любви не вышла бы за него. Я с ним за год до вой ны повстречалась. Он тогда в отпуск приехал к своему отцу.

Раньше я его не знала, случайно познакомилась с ним: из кино шла домой, ко мне двое ребят прилепились. Проулок темный, хоть оборись, ни одна собака не поможет. Не любят у нас но чью на крик выходить, поругают хулиганов меж собой, а из дома — ни шагу. Я хоть и здоровая была — не справиться мне с двоими. Заломили руки — и волокут. Тут Мишка и подоспел...

шарахнул одного парня кулачищем своим, и тот с ног долой.

Меня за руку — и деру. После он мне признался, что давно на меня поглядывал. С первого же дня, как к отцу в гости при ехал, мы недалеко жили от отца его. Мишка не нахальничал, слова грубого мне не сказал. Посмеюсь бывало над ним, он только лицом потемнеет и смолчит. Сперва он мне не очень нравился, а потом приглянулся. Отец отговаривал, не по душе ему был Мишка... поколотить меня грозился. Когда пожени лись, свыкся отец. Любили мы друг друга. Мишка все ж боль ше меня любил, чем я его... Если б он не на этой работе рабо тал! Я когда прослышала, что он в зоне вытворяет, стыдила его. А он мне про Кольку вспоминает, что из-за врагов Колька

271

калекой остался. Я думала иногда, почему с лагерниками не по закону поступают? Мишке говорила: если они людей убивали, расстреляйте их, но не мучайте. Мишка одно ладит: служба, велели, приказали... Я — винтик. Черная кошка меж нами года два назад пробежала. Он в то время начальником мужской ко мандировки служил. Не утерпелось мне поглядеть, как заклю ченные живут. Зашла я на вахту, надзиратель меня в зону про водил. Встретила одного мужика заключенного. Опухший весь, глаз не видать. Я спрашиваю его: работать, знать, не хочешь, что с голоду опух? Знала я, что тем, кто работает, побольше пайки дают. Он мне и отвечает: «Восьмой день хлеб не везут...

соленую воду пьем, вот и пухнем». «Как же так, — говорю, — вам каждый день пайку дают». «Обязаны давать, да не дают, — отвечает заключенный, — подвоза нет... Потом сразу за восемь дней хлеб отдадут до последнего грамма. Люди с го лоду обт>едятся — и мрут... Приходите после хлеба, посмотри те, сколько человек за зону вывезут». Крепко поругались мы в тот день с Мишкой. Больше меня в зону не пускали. Вскоро сти перевели Мишку оттуда. Я так думала: преступники они, да ведь я-то не палач... Наказывают не так, а если так надо, то пусть другие наказывают, а не Мишка. Его самого совесть грызет, да деться ему некуда. Пока война шла, боялся на фронт пойти. А теперь лагеря боится, чтоб не попасть туда самому. Остыла я к нему, а после Шуры совсем невзлюбила...

А тут еще вы... Опротивел он мне, мочи моей нет...

— О-го-го-го-го! — раздался за окном громкий крик.

— Мишка вертается! — встрепенулась Лиза. — Мы угово рились, чтоб он голосом знать дал, когда вернется.

— Вволю наговорилась? — развязно спросил капитан, вхо дя в комнату.

— Мы-то наговорились, а ты, небось, всю пачку иссосал, небо подкоптил, аж черное, — проворчала Лиза.

— Что у вас с рукой, доктор? — спросил капитан, при стально взглянув в лицо Любови Антоновне.