зоне люди такие же, как и я!
— И совсем не такие! — горячо запротестовала Лиза. — Они враги, а вы...
— Я — тоже враг.
— Не наговаривайте на себя! Вы спасли меня!.. Обиды не поимели на Мишку... простили...
— И что же?
— Разве враги такие? Они семьи сиротят, людей голодом морят...
— Ты этому веришь?
— А как же! Стала бы я с Мишкой жить, если бы он не врагов охранял. Когда вы в тот раз были, я ваш разговор с ним про пальцы отрубленные подслушала, закипело у меня все внутри, а потом думаю: зверство, конечно, так человека
252
мучить, а ему измываться над другими можно? Вору прощу, убийце, он одного человека сгубил, а врага — по век жизни не помилую.
— Ты видела сама, как тот человек с отрубленными пальца ми издевался над другими?
— Разве можно все увидеть? Знаю я.
— Откуда? Из книг?
— И книги читала. Я ведь маленько грамотная. Книги про шпионов заграничных и про врагов народа страсть как любила читать. Мишку моего за книгу силком не засадишь, а я к чте нию охочая была.
— Ты поверила книгам... А людям? Живым людям ты не веришь?
— Каким людям?! Тем, что в зонах сидят? Не верю я! Хоть умри они тут — а не поверю!
— Как же ты мне доверилась? Я — враг... Могла отравить тебя...
— Я и вам не поверила сначала... Виновата, Любовь Анто новна, а не поверила... Плюньте мне теперь в лицо! Заслужила я! Не хотела, чтоб Миша звал вас. Сама помру, без отравителей, — говорю ему. Он успокоил меня, пообещал, что ползоны на нет сведет, если со мной что случится. Говорил: «Враги друг за дружку крепко держатся, побоится доктор за подружек своих. Я ее припугну». Пугал он вас?
— Я бы не пошла к тебе, если бы мне угрожали.
— Обманул и тут барбос!
— Видишь, я и без угроз его тебе ничего плохого не сдела ла. Если б позвали другого врача, он бы тоже не отравил тебя.
Я живу с ними, Лиза, а ты... Неужели книгам веришь больше, чем людям?
— Не только книгам, Любовь Антоновна! Из жизни знаю, сколько враги зла сделали.
— Расскажи, Лиза.
— Я сама родом с Украины, в Черкассах родилась. Краси вый город. На Днепре стоит. Пристань большая... я с девчонка ми туда купаться ходила и пароходы встречать. У нас семья из пяти человек была: я, Колька, братишка мой меньший, ба бушка, ну и отец с матерью. Мы — русские, отец и мать и ба бушка в Иваново-Вознесенске родились. После революции его
253
Ивановым назвали. Вы слыхали, Любовь Антоновна, какой го лод был на Украине в тридцать третьем? Даром, что мне тогда двенадцатый год пошел, а я все помню... Пухли люди... кору ели... Бабушка с голоду умерла. Хоть и старенькая она, а жал ко... добрая была, работящая... Да не о ней разговор теперь...
Я-то большая, терпела голодуху, а Колька — маленький, седь мой год ему шел, вякает одно, дай да дай, мама! Раз мать рассерчала, хлеба-то взять негде, и крикнула на Кольку: «За молчи, треклятый! Хочешь жрать, укради, а меня не терзай!»
Мать-то в сердцах сказала, она сама копейки чужой не возьмет, а Колька и в самом деле подумал: пошел в булочную и прямо с весов хлеб схватил — и деру... Продавец перескочил через прилавок и гирей Кольку по башке...
— Убил?!
— Лучше б убил, чем так. Отходили Кольку... да с того времени припадки у него начались, что ни год, то хуже... Уехали хмы тогда в Сибирь: здесь не так голодно было. Обжились, хо зяйством завелись. А Кольку перед войной в Кузнецовку поло жили, это в Иркутске психбольница такая есть... по сегодня шний день там лежит... Под себя делает... Я приду к нему на свидание, наревусь всласть и как с похорон назад домой иду...
Мать я, свой сын есть, а не хмогу за Кольку простить.
— Мне жаль твоего брата, Лиза. Я сама дочь потеряла...
тяжело, обидно... Но при чем же здесь политические?
— А кто лее до голоду Украину довел? В тридцать седьмом, когда процессы начинались над ними, я ни одной газеты не пропускала. Признавались они, как хлеб миллионами пудов гноили, а братишка мой голодный хлеб уворовал и на всю жизнь калекой остался.
— Тебе не приходила в голову мысль, что многих людей оговорить себя заставили?
— Нет, Любовь Антоновна, тут я с вами не согласна. Кто это понапрасну на себя разведет?
— А если принудили?
— Всех не принудишь... Кошку можно научить горчицу лизать, если горчицей под хвостом у ней намазать. Одну кошку, Любовь Антоновна! Одну! Всем котам зад не намажешь.
— Согласна. Один человек не намажет. А если таких людей хМНОГО?
254
— Кому это выгодно? Власть у нас народная. Рабочие, колхозники у власти стоят, не станут они своих людей изво дить.
— Над рабочими, даже если они депутаты, тоже началь ство есть. Может, ему и выгодно?
— В чем ж е тут выгода, Любовь Антоновна?
— За Колю ты бы всю жизнь винила тех, кто наверху сидит, а теперь...
— Неужто такой обман возможен? Столько людей пере сажали, чтоб свои промашки скрыть? Почему тогда моих род ных никого не посадили?
— Судят не таких, как ты, Лиза. От неугодных избавляют ся, тех, кто наверху глаза намозолил, глухие места обживают: сюда по своей воле мало охотников приедут. С больной головы на здоровую сваливают. Одним выстрелом не двух, а трех зайцев убивают.
— Пускай таких людей, как вы, даром сажают... хоть я в это не верю. Как же тогда с колхозниками быть, с рабочими?
Мой Миша за пять лет, что я с ним живу, в четвертой зоне служит, всякие люди в политических зонах есть... Не только грамотные или начальство. Их-то за что засудили, если они не виновны?
— Скажу, Лиза. Одних по ошибке, других — за язык длин ный, с третьими — счеты личные свели, а четвертые — несо гласие с начальством высказали, таких, правда, мало, пятых, а их очень много, для острастки посадили, чтоб другие смотре ли на них и боялись.
— Не могу поверить, Любовь Антоновна. Если вы правы, то мой Мишка похуже бандита. А я тогда кто? Так и жить не захочешь... Поверь я вам, одна дорога мне — в петлю лезть.
— Забудем, Лиза, этот разговор. Мы с тобой ничего не из меним... Y меня к тебе одна большая просьба. Обещай испол нить ее и я у тебя в долгу неоплатном останусь.
— Что в моих силах, исполню, Любовь Антоновна! Твердое слово даю!
— Придерживай своего мужа. Не будем спорить, виноваты или не виноваты политические, но они — люди. Не давай ему срывать свое зло. Не хочу я, чтобы на старости лет совесть тебя
255
мучила. Узнаешь под старость правду, мутно на душе станет.
А ты женщина хорошая.
— Не сам он творит... Велят ему. А если что лишнее по дури или по пьянке дозволит — не спущу!
— Верю, Лиза! Спасибо тебе!
— Ой, что вы, доктор! Это я вам на всю жизнь благодарна буду. Только куда моему Мишке выдумать чего? Он при мне на обман не пойдет. Помните, вы в прошлый раз спросили меня, чего испугалась я? А я вам о беглеце сказала. Вы еще на Мишку напали и стали говорить ему, что ни один политичес кий не убивал и не насиловал. А было ведь такое...
— Было?! — упавшим голосом спросила Любовь Антонов на и сгорбилась. Она мельком взглянула на свои черные по трескавшиеся руки, на обветшалое заскорузлое от грязи платье и судорожно пригладила свалявшиеся, даво немытые волосы.
— Когда?!
— Нынешней зимой. В холод никто не бегает, а этот убе жал из мужской зоны. Политический. В избу залез, охотника порешил и жену его. Она на последнем месяце ходила.
— Это правда?!
— Пойдемте, я вас к любому охотнику свожу. Они соврать не дадут.
— Я тебе верю, Лиза! Боже мой! Чу-до-ви-ще! Убить бере менную женщину!
— Раньше охотники не так беглецов ловили, хоть и плати ли им хорошо. А с той поры — пощады не дают. Ни одного не пропустят.
— Они... правы... Они правы, Лиза! Правы!
— Вам не жалко своих?
— К нам в зону вчера женщину принесли. Я смотреть не могла... убитая, изувеченная, пес тело ей погрыз. Но если уби ли ребенка нерожденного, как же можно сказать, что охотники не правы? Мстят они! За правду свою мстят. Душно... Будто я сама человека убила... Все рушится... давит... Какая тварь!
