Помогите, доктор, будьте человеком! — капитан стоял перед Любовью Антоновной растерянный и жалкий. Он несколько
243
раз умолкал, очевидно ожидая, что Любовь Антоновна его о чем-нибудь спросит или возразит, но она не сказала ни слова.
Какой странный человек... — раздумывала Любовь Анто новна, внимательно слушая исповедь капитана. — Можно ли назвать его человеком? Пожалуй, нет... А впрочем, все непо нятно... Для него разговор со мной — большое унижение. Он и в мыслях не допускал раньше, что будет о чем-то просить меня... Слишком мы не равны в его понимании... Что ему отве тить? Согласиться с ним? Пойти успокоить Елизавету? Долж на ли я это делать? Как врач — нет. Елизавета — здорова, и мне нет дела до их семейных неурядиц. А как человек? Человек помогает только человеку, тому, кто им никогда не был, нель зя помочь... А Лизавета? Почему она живет с ним? Хорошая женщина с выродком жить не согласится... Любовь? Не похо же, чтоб она его любила. Когда любят — все прощают. Она считает его правым? Капитан мучает врагов и воздает им долж ное... Похоже, что так... Что ж ему ответить?.. Если я расскажу в зоне, что мирила капитана с женой, ни Катя, никто другая не поймет и не простит меня... А если откажусь? — убьет...
Не здесь, но убьет. Впрочем, и здесь пристрелить можно... Мы — за зоной, оформят как побег или нападение... К этому я всегда готова. Я! Я! А Рита? Он понял, что она мне дорога...
Бедная девочка... Y него хватит подлости вернуть меня в зону, а завтра погонят Риту на работу и ее убыот... Она в таком состоянии, что навряд ли выполнит любое правило конвоя...
Меня заставят смотреть... Капитан побеспокоится, чтоб я пошла на работу вместе с Ритой... Какая она худенькая... Легкая, как пушок... Свернулась калачиком у нас на коленях и всхлипы вает... Она доверчивая, любит всех... Не отошла от Ани, когда собашник... Выродок! Животное! Ребенка ногой в лицо... Не надо думать о ней... Не надо! Я заплачу... Перед капитаном?
Только не перед ним! Слезы не для псов! Поставить ему усло вие? чтобы всех троих... Риту, Елену Артемьевну и Катю отпра вил в больницу?.. Меня не обязательно, — умру и здесь...
Обманет мерзавец! Напрасно унижусь... Вдруг еще года два протяну и узнают все, как я капитана с женой мирила... Как со мной люди разговаривать будут? В позапрошлом году воровки били меня по щекам... плевались... лицом в мусор ткнули...
вынесла я... Это было совсем другое... А после этого такие же,
244
как и я люди презирать меня станут... Катя первая не простит...
Как она о собаке кричала вчера... Больно!.. Обидно... Стерплю!
Но вдруг напрасно?.. «Не любит он держать слово, ох, как не любит...» Катя умница. Она поняла капитана: лживый, жесто кий, скользкий трус. Лизавету свою он любит и боится ее...
Иначе не пришел бы ко мне: «Наизнанку вывернулся». Гнилая у вас изнанка, капитан... червивая... Сказать ему о лейтенанте?
Они друг друга не любят... Попробую... Первая не заговорю...
Он ждет... Пусть подождет! Y меня время есть...
— Отвечайте, доктор! Я перед вами нутро свое выложил, а вы ни слова, — заговорил капитан после долгого молча ния.
— Уйдите с дороги, капитан, вы мне мешаете.
— Вы мне не верите, что я вчера был выпимши?
— Мне это безразлично...
— А хоть бы и трезвый... Лейтенант и про кольцо Лизе рас сказал, она меня и за него шпыняла: «Жену твою лечат, а ты кольцо берешь». Мне оно что ль нужно? Ей же дуре подарить хотел... Вы меня вором при всех назвали... Опозорили...
— И вы застеснялись?
— Не то слово, доктор. Стесняться некого — свои кру гом.
— В чем же дело?
— Свои-то они свои, а каждый норовит выслужиться, под ножку дать... Вчера они в рот воды набрали, а потом стукнут куда следует. По селектору побоятся доносить, а с первым поездом письмо пошлют.
— Кто?
— Надзиратель или тот же лейтенант. Вы не знаете эту публику, с ними ухо востро держи. Слопают и не подавятся...
Пойдемте, доктор. Извиняюсь же я перед вами и при Лизутке извинюсь.
— Мне мало пользы от ваших извинений, капитан.
— Что в силах моих будет, сделаю для вас.
— Обманете, капитан...
— Чтоб мне...
— Не клянитесь, это вам не к лицу. Я поставлю вам два условия: первое — отправьте в больницу...
245
— Вас? С первым же этапом, доктор! — поспешно заверил капитан.
— Не перебивайте! В больницу следует отправить Воро бьеву.
— С этой проще простого: как чокнутую ее спишу.
— Ефросинию Милантьевну...
— Матушку попадыо? На кой она мне нужна? Пускай по мирает в больнице...
— Денисову...
— С Денисовой потрудней, доктор, старуха она, больная, но слабее ее на лесоповале работают, как бы промашки не вышло...
— Y нее истощение, слабость и почки...
— Не знаю, как в больнице с почками... Посчитают ли их за болезнь... Вот если бы она кровью харкала, а еще бы лучше руку нечаянно себе отрубила, тогда б, глядишь, ее и в больницу приняли бы.
— Вы отправьте Денисову в больницу, а положат ее или нет — не ваша забота. Лекпом напишет направление. С него и спросят.
— Наверху тоже не дураки сидят. Разберутся, что к чему.
Они знают, что без начальника командировки лекпом не пис кнет.
— Денисова больна. Ее примут в больницу. Я слышала, что в центральной лагерной больнице врачами работают за ключенные.
— Не политические они... Там те из врачей, кто за аборт незаконный в лагерь попал, за неправильное лечение или еще в чем-нибудь провинился.
— Да или нет?
— Отправлю Денисову. Нагоняй мне дадут за вас, доктор, — хмуро упрекнул капитан.
— И Болдину...
— Телятницу эту?! Оиа-то чем вам угодила?! Зверюга. Ско тину бессловесную травила.
— А если она не виновата?
— Виновата!
— Вы уверены?
246
— А как же иначе! Ну, пускай на вас подлецы донос на писали... Вы — доктор, они завидовали вам, перегрызлись меж собой и вас сожрали. А Болдина? Кому она нужна?! На воле коровам хвосты крутила. Не иначе, как на деньги поль стилась. Сунули ей деньжат изрядно и отравила колхозный скот. Я хоть в городе до армии жил, а понимаю, что к чему.
Мясо, помню, по карточкам давали до тридцать четвертого года, и на базаре не купишь его. А почему? Такие, как Болдина, уничтожали скот под корень.
Попытаться убедить его? Напрасно... Он уверен в своей правоте. Когда-нибудь скажут всю правду о нас, а пока... пока глухая стена.
— Не будем спорить: виновата она или нет. Вы уверены в том, что если попал к вам человек, значит он преступник.
Так, капитан?
— Ну, так...
— Не все ли равно вам, какого преступника в больницу направить?
— Чего вы за эту телятницу горой стоите? — С искренним недоумением спросил капитан. — Будь бы она ученая какая, тогда ясно: свой своему поневоле — брат. Голову с вами сло мать можно...
— Почему вы возражаете против Болдиной? Она кашляет кровыо, а с кровохарканьем принимают в больницу.
— Тихоня она... а дерзкая. Ухмничает больно много! На чальник конвоя по пьянке признался, что обязательно изведет ее на днях... Я ее в больницу направлю?.. А с начальником конвоя жить мне... Накатает письмишко куда следует, а я рас хлебывай... И лимит у меня, доктор...
— Какой лимит?
— Обыкновенный! До нового года я могу направить в боль ницу только пять заключенных. Вы у меня подчистую весь лимит забираете.
— А если заболеют больше?
— В зоне пусть лечатся! В нашем лагере больница одна, а таких командировок, как моя, — сотни... Не уместятся в ней все больные. Вы, доктор, не первый день тут, должны знать.
— Но вы отправите в больницу четверых...
247
— Как же четверых? Попадью — раз, — начал считать капитан, загибая пальцы, — Болдину — два, Воробьеву — три, Денисову — четыре и вас — пять.
— Меня оставьте в зоне, капитан!..
— Чтоб мне снова из-за вас от Лизутки терпеть? Или и вы с ними, или — никого! — решительно запротестовал капи тан. — Только вот Болдину к чему вам? Оставьте мне одну на лимит! Начальство знает, что задаром в больницу никого не везут...
